Самый туманный суд

     До позднего средневековья большинство населения (женщины, рабы, крепостные) вовсе не могло обратиться в суд. Правда, с позиций общей модели суд и тогда стремился к равенству – просто субъектами права выступали далеко не все, а при работе с «избранными» учитывался сословный статус. В случае же уголовного правосудия строгость наказания зависела не от статуса обвиняемого – этот статус был уже вписан в состав преступления. То есть абстрактного, обобщенного убийства, за которое сеньор и вассал могли бы получить равное наказание, не существовало: было «убийство крепостным крепостного» и «убийство дворянином крепостного» – принципиально разные преступления.

Идею равенства перед законом и судом дает только Новое время: с этого момента неравенство формализованное, закрепленное в законе, постепенно превращается в то скрытое неравенство, которое мы наблюдаем сейчас.

Одновременно идет и эволюция судебных систем, в которой есть два принципиальных тренда. Первый – это унификация. Например, в средневековой Европе на одной территории действовали суды через народный сход, суды феодалов, королевские и церковные, и в каждой категории судов могло быть несколько. Взаимоотношения между ними, принципы определения подсудности – все это редко бывало жестко определено. Дела распределялись «как повезет»: одно и то же дело мог рассмотреть и феодал, и суд ближайшего монастыря, и королевский судья. Причем каждый из них опирался на разные законы и нормы обычного права. С развитием абсолютизма это «многоголосие» ушло, началась унификация: исчезла часть феодальных и церковных судов, возникла жесткая вертикаль обжалования. 
Судебные системы в мире очень разнообразны; чаще всего суды разделяют по нескольким признакам. Во-первых, по количеству юрисдикций: например, в России часть судей назначается на местном уровне, а часть – главой государства, во Франции все назначаются централизованно, а в США много вариативных юрисдикций, и в каждой свои правила.

Второй отличительный признак – способ рекрутинга судей: в США судья – венец юридической карьеры, это кресло занимают ближе к старости; в России требования к стажу есть, но стать судьей вполне реально уже к 30 годам, а во Франции в судьи идут буквально со студенческой скамьи. 

Признак третий – уровень участия простых людей, или присяжных. В США оно обязательно по всем делам, в России применяется для ограниченной категории дел, в Китае вообще отсутствует. Промежуточная форма – в Скандинавии и, частично, в Германии и Франции: участие нескольких человек (народных заседателей) вместе с судьей.

Суть суда присяжных – это «суд равных». Вообще коллегии, устанавливающие вину (но оставляющие в стороне вопрос наказания – это дело профессионального судьи), созывались или избирались еще в Древней Греции. Как одна из форм правосудия такие суды существовали все средние века. Но широкое распространение суда присяжных связано с Великой хартией вольностей 1215 года (политико-правовой документ в защиту прав свободного населения Англии. – Ред.), которая и установила обязательность «суда равных» для свободных людей. В XIX веке в ходе демократических реформ этот институт заимствовали и континентальные европейские страны (Россия – в 1864 году). 

Суды присяжных – один из самых эффективных механизмов защиты прав подозреваемого: во всем мире они оправдывают (и даже Россия тут не исключение) каждого пятого – каждого десятого подсудимого. Профессиональные судьи делают это в 5–10 раз реже (у нас – в 50 раз). Суд присяжных заставляет правоохранительные органы ориентироваться на здравый смысл и отказываться от обвинения по «формальным» преступлениям, когда человек нарушил закон, но не нанес никому никакого ущерба. Ведь в конце любого расследования надо объяснить 12 обывателям, в чем именно человек виноват и почему доказательства исключают «разумные сомнения» в его виновности. 

Основная проблема для распространения судов присяжных (не считая того, что большая часть авторитарных государств их не использует) – дороговизна, а также нежелание ответственных, образованных, семейных людей – тех, кого мы хотели бы видеть на скамье присяжных, – участвовать в его работе.

Существуют рейтинги эффективности и открытости судов, но все они невысокого качества и очень зависимы от ангажированных экспертов. Лично я ни за что не пожелал бы читателю оказаться в российском или американском суде, с французскими ситуация чуть лучше, немецкие и скандинавские пользуются репутацией самых «комфортных» для простого человека. (Кстати, в финском уголовном правосудии еще полвека назад ситуация почти не отличалась от современной России – перегрузка, конвейер, практически отсутствующие оправдания. Полвека неторопливых реформ радикально изменили ситуацию.) Описывать детально все возможные варианты – невозможно, как невозможно говорить и о «самом справедливом» суде. 

Вообще, что считать справедливостью в данном случае?

Еще со времен Аристотеля выделялись два понимания этого «термина»: справедливость перераспределения и справедливость равенства. Первая – это механизмы, которые позволяют сообществу сдерживать расслоение. Например, всей деревней восстанавливать хозяйство погорельцам – это «справедливо», облагать бóльшим налогом тех, кто зарабатывает больше других, – тоже. Однако к судам все это имеет мало отношения. Справедливость суда – это справедливость равенства. В самом общем виде это единые способы принятия решения. Неважно, жестоко наказание или мягко, хороши правила или плохи: пока они одинаково применяются ко всем, кто приходит в суд, – он справедлив. Как только суд начинает учитывать факторы, не имеющие отношения к делу (цвет кожи, имущественное положение и т. п.), он становится несправедливым. Так вот, обширнейшая научная литература доказывает, что справедливость суда либо недостижима на практике, либо невозможна в принципе. 

В начале ХХ века оказалось, что справедливость и несправедливость суда – вполне измеряемые феномены. В 1928 году социолог Торстейн Селлин (Johan Thorsten Sellin) опубликовал работу «Чернокожий преступник: статистическая заметка», в которой показал, что в США за одинаковые преступления черных обвиняемых оправдывают реже и приговаривают к более серьезному наказанию. Когда ученые начали работать с большими массивами статистики, изучать, как влияют на приговор характеристики подсудимого, стало очевидно, что в отношении некоторых групп суд несправедлив систематически. 

В России проблема расового неравенства не так актуальна, однако и у нас те, чья фамилия звучит как неславянская, имеют больше шансов получить наказание в виде лишения свободы, особенно если обвиняются в краже или в хранении наркотиков. Почему так происходит? Во-первых – самое очевидное объяснение – среди не-славян действительно больше тех, кто совершает формально то же самое, но реально более тяжкое преступление. Во-вторых, судья может проявлять расизм, оценивая «цветного» как более опасного. В-третьих, социальный статус (наличие работы, уровень образования) в этих группах стабильно ниже, и, соответственно, их дискриминируют не как «черных», а как безработных, и т. д. 

Дискуссия о расовом неравенстве вскрыла еще одну историю, важную для понимания справедливости суда. Почти во всем мире суд работает с делами, которые ему «принесли» полиция и прокуратура. При этом подавляющее большинство преступников (в России – 92 %) приходят в суд, уже признав свою вину. А с кем проще работать полиции и прокуратуре – с обеспеченным и образованным подозреваемым или с безработным наркоторговцем? Получается, что дискриминация происходит даже не в суде, а раньше.

В 1853 году в Калифорнии неизвестный остряк, став жертвой несправедливого суда, впервые назвал его kangaroo court – «суд кенгуру». С тех пор это выражение часто применяется, обозначая пародию на правосудие, формальную процедуру, за которой быстро следует заранее подготовленный приговор. «Суд кенгуру» давно пересек границы США, практикуясь во всем мире. В России издавна существовал его аналог – Шемякин суд, который в 2000-х годах оформился в Басманное правосудие. 

В исследованиях ХХ века суды впервые рассматриваются как механизм утверждения классового господства. Но теоретически эти вопросы поставлены гораздо раньше. Наиболее жестко мысль о том, что никакого справедливого суда нет и быть не может, так как суд всегда является лишь орудием господствующего класса, сформулировал Карл Маркс. (Он же считал, что говорить о «естественной справедливости» – бессмыслица.) Западный марксизм – не ортодоксально-схоластический, как в СССР, а творческий, интерпретаторский – предложил массу объяснений того, как это должно работать в развитых индустриальных обществах. 

На практике суды гораздо суровее к необразованным, низкодоходным подсудимым. Одно только высшее образование подсудимого поднимает вероятность оправдания на 1,5–2,5 %. Естественно, образованный человек с нормальной работой может тщательнее подготовиться к своей защите. Но помимо этого, законодательство обязывает судью учитывать «личность виновного», а также «влияние назначенного наказания на исправление осужденного». Этот «учет личности» – основание для масштабной дискуссии. По мнению наиболее жестких марксистов, такие критерии эффективности наказания – это еще одна форма классового господства, которая делает справедливый суд невозможным по определению. По сути, говорят они, такой подход ничем не отличается от раннесоветского правосудия, в котором классовая принадлежность была отягощающим или смягчающим обстоятельствам, и никакому суду не могло прийти в голову, что рабочего и бывшего помещика можно судить одинаково за одно и то же.

Возможен ли равный суд? Эмпирические наблюдения за судебной системой позволяют в этом усомниться. Судья – такой же человек, как и мы с вами. И закон обязывает его, руководствуясь собственным усмотрением (есть специальная юридическая категория «судейского усмотрения»), избирать вид наказания и его размер. А что может стоять за судейским усмотрением? Судья Верховного суда США Оливер Уэнделл Холмс (один из самых значимых теоретиков права) прямо говорил о том, что судья сначала принимает решение, исходя из своей человеческой природы и здравого смысла, а уже потом мотивирует это решение в правовой риторике.

Проблемой номер один российского правосудия часто называют зависимость, в противоречие Конституции, суда от режима, от исполнительной власти. Но главная проблема нашего суда – не «управляемость» в общепринятом смысле. Да, по политическим делам почти всегда выносятся приговоры, которых ждет исполнительная власть, но таких дел – единицы. В случае с громкими делами, возможно (этого не удалось никому доказать), есть прямые указания от руководителей исполнительной власти, но беда не в этом. А в том, что по всем остальным делам (в уголовной сфере) наши судьи также встают на сторону обвинения, игнорируя аргументы защиты и закрывая глаза на ошибки следствия. Самые простые эмпирические аргументы: 0,3 % оправданных и реабилитированных по делам, в которых участвует прокурор (в современной Европе доля оправдательных приговоров – примерно 15 %); более 90 % удовлетворенных ходатайств следствия о заключении под стражу; крайне редкое удовлетворение адвокатских жалоб на следствие. А ведь когда судят очередного безработного (более 60 % потока), судье никто не звонит из Кремля или из местного «Смольного».