текст
В гуще мигрантов
От редакции. Кроме стереотипов о коренных и понаехавших, есть еще стереотипы об их взаимоотношениях. Наша читательница-петербурженка в своей зарисовке взглянула на них под другим углом.
«Петербург – город мигрантов». Этот слоган еще относительно нов (по крайней мере, для моих ушей), если взять в качестве сравнения ближайший мегаполис – Москву. Но что написано пером, не вырубишь топором. Я живу в Петербурге, и примерно каждая десятая беседующая пара, попадающаяся мне навстречу, говорит на своем, мне не родном, языке. Воспитанная в традициях позднесоветского интернационализма, я не испытываю по этому поводу отрицательных эмоций. Усевшись в час пик на переднее сиденье рядом с водителем тюркской внешности, который правой рукой принимает деньги и дает сдачу, а левой крутит баранку, с честью выруливая из довольно опасной ситуации, я непатриотично радуюсь тому, что меня везет не «коренной» житель Петербурга, который от такой работы, возможно, запил бы. Мусульмане же не пьют по шариату. Поговаривают, что они не брезгают наркотиками, но я этому предпочитаю не верить, поскольку профиль у моего водителя строг и полон достоинства.
Дворниками в моем доме работает симпатичная азиатская семья, и очень качественно работает – вокруг ни соринки, и лестницы всегда чистые. Скорее всего, это таджики. Когда-то давно дворницкую нишу Петербурга традиционно занимали татары. На какое-то время их, помнится, сменили студенты «разных кровей», а теперь вот – таджики.
Таджики и узбеки строят дома в моем мегаполисе – в жару и мороз, при страшном ветре и с самыми фантастическими нарушениями правил техники безопасности. Живут они на первых этажах возводимых строений, затянув провалы окон пленкой и выставив наружу трубы буржуек.
Возможно, в душе я скорее мигрантка, нежели петербурженка (скажем, в третьем поколении). И поэтому при встрече с восточным мальчишкой, в одиночестве гоняющим мяч между припаркованными автомобилями во дворе новостройки, первое мое чувство – радость. Русские подростки Петербурга давно покинули дворы и коротают детство за компьютерными играми. Спросив у футболиста, как покороче выйти на большую дорогу, я не получаю ответа: мальчик не говорит или стесняется говорить по-русски. Но вопрос он понял и, показав рукой направление, бьет мячом вперед по моему пути, а там еще и еще, и с помощью этого путеводного футбола я благополучно выбираюсь из лабиринта.
Дворниками в моем доме работает симпатичная азиатская семья, и очень качественно работает – вокруг ни соринки, и лестницы всегда чистые. Скорее всего, это таджики. Когда-то давно дворницкую нишу Петербурга традиционно занимали татары. На какое-то время их, помнится, сменили студенты «разных кровей», а теперь вот – таджики.
Таджики и узбеки строят дома в моем мегаполисе – в жару и мороз, при страшном ветре и с самыми фантастическими нарушениями правил техники безопасности. Живут они на первых этажах возводимых строений, затянув провалы окон пленкой и выставив наружу трубы буржуек.
Возможно, в душе я скорее мигрантка, нежели петербурженка (скажем, в третьем поколении). И поэтому при встрече с восточным мальчишкой, в одиночестве гоняющим мяч между припаркованными автомобилями во дворе новостройки, первое мое чувство – радость. Русские подростки Петербурга давно покинули дворы и коротают детство за компьютерными играми. Спросив у футболиста, как покороче выйти на большую дорогу, я не получаю ответа: мальчик не говорит или стесняется говорить по-русски. Но вопрос он понял и, показав рукой направление, бьет мячом вперед по моему пути, а там еще и еще, и с помощью этого путеводного футбола я благополучно выбираюсь из лабиринта.
Восточные дети во дворах спальных районов – это примета Петербурга последнего пятилетия. После распада СССР мигранты из Средней Азии уезжали на заработки в Россию без семей. Прокормить на родине многодетные семьи, разом лишившиеся советских пособий, было невозможно – так же, как и взять их с собой. Политика ограничения рождаемости, проводимая, например, в Узбекистане, дала свои плоды – многие из мигрантов-узбеков, старожилов Петербурга, вставшие на ноги, выбравшиеся из общежитий и коммуналок, начали «семейную оккупацию» города. Узбекские кафе, магазинчики, овощные ларьки, автопарки – очень неполный перечень сфер активности мелкой буржуазии нашей узбекской диаспоры, самой большой (за ней следуют таджикская и азербайджанская) в городе. Летом число ее членов может достигать 750 000 тысяч. Осевшие, обеспеченные постоянной работой, обзаведшиеся квартирами и автомобилями семьи – это ее здоровое, не зависящее от вербовщиков и нанимателей ядро, с детской составляющей которого мы, жители небогатых районов, сталкиваемся каждый день.
Детская площадка на купчинском юго-востоке Петербурга. Маленький оазис, окруженный «башнями» нового квартала, большинство населения которого составляют молодые семьи с детками от нуля до семи лет. Две горки, песочница, теремок, качели – все «с иголочки», с газоном по периметру и строгой надписью «Выгул собак и распитие спиртных напитков запрещены». Буквально позавчера рабочие-мигранты заасфальтировали пешеходную зону на подступах к оазису, отвоеванную жителями у автомобилистов. По свеженькому асфальту раскатывают малыши на своих экологически чистых велосипедиках. Самые щеголеватые – мигрантики. Они билингвы – даже трехлетние свободно переходят с узбекского (таджикского, азербайджанского) на русский и обратно: на одном они общаются с матерями, на другом – с товарищами по играм. Тот мальчик, что вывел меня из лабиринта парковок, видимо, приехал в Петербург недавно. Даже выучив русский, он не преодолеет тюркский акцент. Но его младшая сестренка уже говорит без акцента. Года через три она пойдет в русскую школу, которую все те же мигранты уже подвели под крышу на соседней стройке, через 10 получит паспорт, где будет обозначено место ее рождения – город Санкт-Петербург, а лет через 15–16, возможно, выйдет замуж за русского. Уже не мигрантка, одна из тысяч укоренившихся тюрков, она займет свое место где-нибудь у кассы супермаркета, или у стойки бара, а может, и в детском саду в качестве воспитательницы.
В ближайший караван-сарай с русским названием «Пятерочка» к вечеру привозят свежие узбекские лепешки. Я пристрастилась к ним в Ташкенте, когда гостила у своей подруги, мигрантки в третьем поколении. Ее дед по отцу в баснословно далекие времена, еще до революции 1917 года, работал механиком в императорском гараже (это примерно то же, что сегодня – космонавт). Переворот заставил его мигрировать через всю Россию в Узбекистан. В конце 30-х годов прошлого века туда же, спасаясь от расказачивания, перебралась из Оренбуржья семья матери моей подруги. На этом миграция временно застопорилась, и подруга, гражданка Узбекистана, продолжает пребывать в составе его русской диаспоры, компактно проживающей в Ташкенте, Самарканде и еще нескольких городах. Диаспора за 23 года независимости России от Узбекистана и Узбекистана от России подтаяла, но еще достаточно многочисленна. Это в основном техническая интеллигенция, востребованная в развивающейся стране.
Детская площадка на купчинском юго-востоке Петербурга. Маленький оазис, окруженный «башнями» нового квартала, большинство населения которого составляют молодые семьи с детками от нуля до семи лет. Две горки, песочница, теремок, качели – все «с иголочки», с газоном по периметру и строгой надписью «Выгул собак и распитие спиртных напитков запрещены». Буквально позавчера рабочие-мигранты заасфальтировали пешеходную зону на подступах к оазису, отвоеванную жителями у автомобилистов. По свеженькому асфальту раскатывают малыши на своих экологически чистых велосипедиках. Самые щеголеватые – мигрантики. Они билингвы – даже трехлетние свободно переходят с узбекского (таджикского, азербайджанского) на русский и обратно: на одном они общаются с матерями, на другом – с товарищами по играм. Тот мальчик, что вывел меня из лабиринта парковок, видимо, приехал в Петербург недавно. Даже выучив русский, он не преодолеет тюркский акцент. Но его младшая сестренка уже говорит без акцента. Года через три она пойдет в русскую школу, которую все те же мигранты уже подвели под крышу на соседней стройке, через 10 получит паспорт, где будет обозначено место ее рождения – город Санкт-Петербург, а лет через 15–16, возможно, выйдет замуж за русского. Уже не мигрантка, одна из тысяч укоренившихся тюрков, она займет свое место где-нибудь у кассы супермаркета, или у стойки бара, а может, и в детском саду в качестве воспитательницы.
В ближайший караван-сарай с русским названием «Пятерочка» к вечеру привозят свежие узбекские лепешки. Я пристрастилась к ним в Ташкенте, когда гостила у своей подруги, мигрантки в третьем поколении. Ее дед по отцу в баснословно далекие времена, еще до революции 1917 года, работал механиком в императорском гараже (это примерно то же, что сегодня – космонавт). Переворот заставил его мигрировать через всю Россию в Узбекистан. В конце 30-х годов прошлого века туда же, спасаясь от расказачивания, перебралась из Оренбуржья семья матери моей подруги. На этом миграция временно застопорилась, и подруга, гражданка Узбекистана, продолжает пребывать в составе его русской диаспоры, компактно проживающей в Ташкенте, Самарканде и еще нескольких городах. Диаспора за 23 года независимости России от Узбекистана и Узбекистана от России подтаяла, но еще достаточно многочисленна. Это в основном техническая интеллигенция, востребованная в развивающейся стране.
Я переступаю порог супермаркета, и ушей моих достигают звуки нашего, исконно петербургского, магазинного скандала. Как часто бывает со случайными свидетелями, я опоздала к началу, не сразу разобралась с экспозицией, ничего не поняла в развитии сюжета, но апогей наблюдаю во всей его красоте и новизне. Привожу последние слова участников сцены у входной вертушки. ОН – молодой, скуластый, слегка раскосый, тонко улыбающийся юноша-корзинщик и ОНА – не очень молодая, очень нервная, на последних оборотах раздражения (размахивает нагруженной с горкой корзиной), тоже скуластая, но круглоглазая и крутобокая, то есть совершенно классическая русская покупательница.
ОНА (на чистом русском, условно-петербургском наречии): «Ах ты, узбек паршивый!»
ОН (с восхитительно мощным среднеазиатским акцентом): «Я не узбек. Я еврей».
ОНА: опустила корзину на пол и молчит, открыв рот.
Смысл этой петербургской сценки глубок, как поэзия Алишера Навои. Скажу даже – она достойна пера Михаила Жванецкого. Мне бы хотелось, чтобы маленький купчинский футболист прочел ее, когда выучит русский, и твердо запомнил железную формулу мигранта: если тебя назовут хачиком, отвечай, что ты жид.
…..
Однажды, гуляя по осеннему прозрачно-прекрасному Ташкенту, я заплутала и не знала, как вернуться домой. Ташкент – очень большой и «раскидистый» город, не все его районы охвачены подземкой. Друзья предупредили, что узбекская молодежь русский язык знает плохо и в случае необходимости мне следует обращаться к людям постарше – тем, кто успел доучиться в советской школе. Узбекская письменность давно переведена на латиницу, кириллица сохранилась, пожалуй, только в описании маршрутов на боках муниципальных автобусов и трамваев, где ездят, в основном, пенсионеры, кому тяжело уже переучиваться. Я вскочила в случайный автобус и выбрала в качестве консультанта самого старшего из пассажиров, чтобы уж наверняка. Старик-узбек долго считал на пальцах количество остановок до нужной мне пересадки, а потом, видимо, расчувствовавшись от лицезрения моей северной физиономии, запел по-русски:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым…»
Так и пел до самого нашего расставания, чуть не плача, и ни разу не ошибся в словах.
Поздним вечером я тороплюсь пересечь пространство, отделяющее подъезд моего дома от автобусной остановки. В такие минуты мною безраздельно владеет тупой инстинкт самосохранения. За каждой припаркованной машиной мерещится опасность, за каждым помойным баком я прозреваю засаду. Детские площадки опустели, и только на одной из них, на скамейке под табличкой «выгул собак и распитие…» пирует тихая компания купчинских старожилов. На всякий случай я обхожу ее сторонкой. Уже при фонарях, из темной арки навстречу мне выходит любовная интернациональная парочка – молодой мигрант-азиат и безвозрастная европеянка с испитым до синевы лицом. Похоже, они счастливы. «Понаехали…» – обреченно вздыхает в груди охранительный инстинкт, но вот уже щелкнул за мной замок входной двери, пообещав и напомнив, что утро вечера мудренее.
ОНА (на чистом русском, условно-петербургском наречии): «Ах ты, узбек паршивый!»
ОН (с восхитительно мощным среднеазиатским акцентом): «Я не узбек. Я еврей».
ОНА: опустила корзину на пол и молчит, открыв рот.
Смысл этой петербургской сценки глубок, как поэзия Алишера Навои. Скажу даже – она достойна пера Михаила Жванецкого. Мне бы хотелось, чтобы маленький купчинский футболист прочел ее, когда выучит русский, и твердо запомнил железную формулу мигранта: если тебя назовут хачиком, отвечай, что ты жид.
…..
Однажды, гуляя по осеннему прозрачно-прекрасному Ташкенту, я заплутала и не знала, как вернуться домой. Ташкент – очень большой и «раскидистый» город, не все его районы охвачены подземкой. Друзья предупредили, что узбекская молодежь русский язык знает плохо и в случае необходимости мне следует обращаться к людям постарше – тем, кто успел доучиться в советской школе. Узбекская письменность давно переведена на латиницу, кириллица сохранилась, пожалуй, только в описании маршрутов на боках муниципальных автобусов и трамваев, где ездят, в основном, пенсионеры, кому тяжело уже переучиваться. Я вскочила в случайный автобус и выбрала в качестве консультанта самого старшего из пассажиров, чтобы уж наверняка. Старик-узбек долго считал на пальцах количество остановок до нужной мне пересадки, а потом, видимо, расчувствовавшись от лицезрения моей северной физиономии, запел по-русски:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым…»
Так и пел до самого нашего расставания, чуть не плача, и ни разу не ошибся в словах.
Поздним вечером я тороплюсь пересечь пространство, отделяющее подъезд моего дома от автобусной остановки. В такие минуты мною безраздельно владеет тупой инстинкт самосохранения. За каждой припаркованной машиной мерещится опасность, за каждым помойным баком я прозреваю засаду. Детские площадки опустели, и только на одной из них, на скамейке под табличкой «выгул собак и распитие…» пирует тихая компания купчинских старожилов. На всякий случай я обхожу ее сторонкой. Уже при фонарях, из темной арки навстречу мне выходит любовная интернациональная парочка – молодой мигрант-азиат и безвозрастная европеянка с испитым до синевы лицом. Похоже, они счастливы. «Понаехали…» – обреченно вздыхает в груди охранительный инстинкт, но вот уже щелкнул за мной замок входной двери, пообещав и напомнив, что утро вечера мудренее.
Личность
Галина Смирнова
Машины и Механизмы
Всего 0 комментариев
