Вторжение неизбежно. Часть первая

Он вытащил из-под телефона тощенькую папку и принялся снова просматривать подшитые материалы. Наверху лежала докладная записка руководителя лаборатории судебно-медицинской экспертизы В.Е. Рикошетникова, их внештатного информатора, в каковой записке предлагалось обратить внимание на результаты лабораторного анализа крови гражданина N. Тут же прилагались и сами результаты; их полковник пока пропустил.

Из следующего документа – заявки на назначение вскрытия, заполненной рукой некоего капитана милиции Дубинина, – явствовало, что гражданин N. был найден тогда-то и там-то со следами насильственной смерти на теле. (N. в данном случае следовало расшифровывать как «неизвестный».) Ничего необычного в этом полковник Зислис не усмотрел. Перевернув бланк заявления, он обнаружил под ним копию заключения о судебно-медицинском вскрытии. Написано оно было таким крупным, размашистым почерком, что полковник, хмыкнув, тут же заглянул в конец его, на подпись эксперта, как будто фамилия того могла о чем-нибудь сказать. Фамилия, впрочем, и вправду была под стать почерку: Бамбуров. Хмыкнув еще раз, теперь не без удовлетворения, полковник принялся вникать в хитросплетение медицинской терминологии и графических особенностей руки патологоанатомического эксперта Бамбурова, с трудом отличая «а» от «дэ», а «тэ» от «эф». Впрочем, ничего такого уж необычного не было и в этой так называемой исследовательской части судебно-медицинского заключения: полковник и раньше слышал о случаях, когда сердце у человека располагалось не с левой, а с правой стороны. Это скорее к генетикам, а не в особый отдел.

Последним документом в папке был также составленный от руки протокол осмотра места происшествия, подписанный уже знакомым ему капитаном Дубининым.

Больше ничего в деле не содержалось, и полковник вернулся к результатам анализа крови. Он прочитал заключение дважды. Ну, очищенная вода в крови – это понятно... То есть, разумеется, для чего гражданин N. вводил себе в кровь обыкновенную воду, это не совсем понятно; но ведь в этом нет ничего «особого», правда? А он, полковник Зислис, занимается именно и исключительно «особым». А вот что касается всех этих... черт, как их?.. агглютининов с агглютиногенами... так тут и вовсе все настолько специально, что возникает естественный для человека несведущего вопрос: ну и что, собственно? Что в этом, пусть необычном, сочетании агглютининов с агглютиногенами такого, что этим должен заинтересоваться особый отдел?

Полковник снова пробежал глазами сопроводительную записку, потом водрузил на стол телефон и быстро набрал номер судебно-медицинской лаборатории. На том конце взяли после первого же гудка, и, подпустив долгую паузу, мужской, по-ужиному шелестящий голос прошептал в самое ухо полковнику:

– Лаборатория. Рикошетников внимательно слушает.

– Владимир Евгеньевич, это полковник Зислис. Я сейчас ознакомился с вашей депешей. Вы позволите мне задать вам два вопроса?

И вновь, после продолжительной паузы, шелестящий голос:

– Все, чем могу услужить вам, Павел Игоревич.

Зислис сказал:

– Я не совсем понял: что в этой крови такого особенного, что может заинтересовать наш отдел?

Пауза.

– Насколько я понимаю, – осторожно прошелестел Рикошетников, – ваш отдел занимается явлениями, которые не укладываются в современную систему научных представлений. То явление, о котором я имел удовольствие вас уведомить, в такую систему не укладывается. Эрго, оно может представлять интерес для вашего отдела...

– Но ведь возможна и ошибка?

– Ну... если вы возьмете слабую сыворотку... или температура воздуха будет понижена... то, разумеется, возможна. Но в данном случае всякая ошибка исключена. Я лично дважды провел лабораторный анализ крови на двойную реакцию. Нет, ошибка абсолютно исключена. А кроме того...

– А кроме того? – подхватил Зислис, ожидая продолжения.

Пауза.

– Вам нужно взглянуть на него, – уклончиво ответил внештатный информатор Рикошетников. – Там не только кровь... В общем, лучше вам увидеть все своими глазами.

2.

В сорокапятилетней жизни Павла Игоревича Зислиса, а точнее в раннем его детстве, был один «моментик», о котором он не только никому не рассказал бы даже под страхом смертной казни, а и от себя-то старался его скрывать, но который, тем не менее, определил всю его судьбу, как личную, так и профессиональную.

До пяти лет Павлик Зислис не разговаривал. Совсем. Молчал как рыба. Он был сосредоточенный на самом себе мальчик, и можно было подумать, что он просто не желает растрачивать попусту богатства своего внутреннего не по-детски глубокого мирка. Родители его, как водится, были убиты горем. Они водили мальчика к специалистам, но те только руками разводили: для аномалии не было никаких видимых причин. Не знали, что и думать, пока несчастного ребенка не посмотрел один старенький доктор, который и сказал: все у пацана в порядке, он просто не хочет разговаривать. Как только, мол, захочет, так и заговорит, а пока лучше, мол, оставить его в покое. Любящие родители доктору безоговорочно поверили, но совету не вняли и принялись тормошить ребенка, пытаясь вызвать у него желание провещиться хоть одним словечком: читали ему веселые сказки, рассказывали смешные истории. Он терпеливо выслушивал, но при этом смотрел на них «как младенец Иисус с иконы» – взглядом всепонимающим и как бы говорящим: вы, взрослые, что вы можете знать о жизни? Больше всего в свои пять лет Павлик любил забраться в бурьян позади дома и смотреть на бугристый пустырь. Никакими коврижками, никакими посулами, бывало, не выманишь его с пустыря. Новое огорчение бедным родителям.

Однажды вечером, в необычайно жаркий август, мальчик вернулся с пустыря в дом и – о чудо! – произнес пять, ни больше ни меньше, слов удивительно чистым, почти музыкальным голосом, артикулируя не по-детски отчетливо. «Я сам буду читать теперь», – сказал он. Никто даже предположить не мог, что послужило тем толчком, который заставил мальчика разговориться, а сам он так никому и не рассказал, что произошло с ним там, на пустыре. А произошло вот что: пока он смотрел на заходящее солнце своими серьезными немигающими глазами, от солнца отделилось ослепительно белое свечение в виде диска и, быстро приблизившись, замерло прямо над пустырем. Павлик чувствовал, что это – живое и что оно внимательно наблюдает за ним. Потом свечение испустило тонкий зеленый, почти желтовато-белый, луч, который упал прямо на лоб мальчика. Луч был жесткий, и на мгновение он соединил мозг мальчика с разумом светящегося диска. Это длилось не дольше одного мгновения, и тут же все пропало: и луч, и сам диск, только теперь красное солнце уже не касалось горизонта своим нижним краем, а являло взору лишь верхний, почти исчезающий ободок, и бурьян на буграх казался черным.

Павлик заговорил. Это ли не счастье для родителей? Но чем дальше, тем более пугающими были эти разговоры, потому что разговаривал он совсем не так, как положено лопотать ребенку пяти лет, а разговаривал он как взрослый. Причем как взрослый, умудренный опытом. И повел себя соответственно. «Я буду все делать сам», – сказал, как отрезал. Впрочем, скоро и к этому привыкли – к чему только не привыкнешь...

Сам Зислис, однако, ни на один день не забывал того происшествия на пустыре. Уже в юношеском возрасте путем напряженных размышлений он пришел к выводу, что над ним был поставлен некий эксперимент, ни смысла которого, ни целей он себе не представлял. С известной долей уверенности он мог предположить, что наблюдения за результатами эксперимента будут вестись и в дальнейшем. Об организаторах эксперимента он не мог сказать ничего, склоняясь к мысли об «инопланетчиках».

Он относился к тому сорту людей, которые склонны доверять своим выводам, если те имеют под собой достаточно прочное основание. Следствием сделанных на основе долгих размышлений выводов стало жизненное кредо, сформулированное юным Зислисом: «Моя жизнь – это сугубо личное дело меня самого, и любые попытки вмешаться в нее будут обрываться решительно и беспощадно». Этого кредо он придерживался и по сей день, будучи уже полковником в особом отделе и руководителем спецгруппы, хотя, разумеется, с течением лет первоначальная формулировка значительно пообтерлась, да и юношеский пыл несколько поостыл.

И до сих пор он свято верил в перманентные попытки вмешательства «инопланетчиков» в земные дела и в то, что попытки эти следует обрывать «решительно и беспощадно». Он и не заметил, что со временем его настороженность, подозрительность и постоянная готовность к встрече с «чужими» превратились в настоящую фобию. И теперь, стоило ему получить подтверждение своим опасениям – впервые за сорок лет столь явное и недвусмысленное, – как фобия заявила о себе в полный голос.

3.

Патологоанатом Бамбуров был под стать своей фамилии. Высокий, под два метра, с красными лишайчатыми щеками, в грязном, когда-то белом халате с засученными рукавами, он больше походил на мясника в мясных рядах, чем на работника судебно-медицинской экспертизы. Он отчаянно «сепелявил».

– Ну сто? Сто вы мне тысете свою книзеську? Знаете, где видал я эти васи книзеськи?

– Из Управления должны были звонить вам. Моя фамилия Зислис. Я хотел бы взглянуть на труп.

– Разумеется. Просю следовать за мной.

Он толкнул дверь и, пригнувшись, вошел в прозекторскую. 

Это было просторное помещение, стены которого были отделаны белым кафелем для влажной уборки и дезинфицирования. Часть пола также выложена белой плиткой, другая половина покрыта металлическим щитом с круглыми дырочками для стока воды. Труп лежал на прозекторском столе, он был с головой прикрыт простыней, на которой — в области лица и груди – проступали большие неопрятные пятна. 

Привычным движением патологоанатом откинул простыню. Зислис присвистнул. Такого количества физических уродств в одном человеке он еще не видел. У гражданина N. была огромная, словно раздувшаяся от водянки, голова, тощая шея, узкие плечи, цыплячья грудь и тонкие, как спички, руки. При этом соски на груди напрочь отсутствовали, а кожа имела зеленоватый оттенок.

Грудная клетка и череп трупа были вскрыты.

– Отчего он умер? – спросил Зислис. – В отчете упоминаются следы насильственной смерти...

– Удусение, – просто сказал Бамбуров и пояснил: – Скорее всего металлисеская сепоська. Видите, на сее остались следы звеньев. Ситовидный хрясь раздроблен... дыхательные пути поврездены... Взгляните сюда, – он указал на длинные продольные царапины на коже груди. – Это порезы. Осевидно, его пытали.

– Пытали?

– Соверсенно верно. Кто-то хоросенько над ним поработал, презде сем удусить.

«Этого мне только не хватало», – подумал Зислис. 

– Вот что, – сказал он, – тело мы заберем. А вы постарайтесь обо всем этом забыть. Договорились? Ну, вот и славно.

Из морга Зислис отправился в милицейский участок — перекинуться парой слов с капитаном Дубининым. Капитана Дубинина он нашел в тесном прокуренном кабинетике, куда кое-как были втиснуты три письменных стола, причем за каждым сидел милиционер и разговаривал по телефону.

Капитан был коренастым, приземистым мужиком лет сорока, форма сидела на нем мешком, и в то же время впечатление он производил серьезное. Зислис знал таких людей — с виду вроде бы невзрачных и ничем не примечательных, а на поверку вполне надежных. Его рассказ о происшествии прошлой ночи сводился к следующему. Во время патрулирования улиц возле пустыря были замечены двое поспешивших скрыться во двор молодых людей лет пятнадцати весьма примечательной внешности — бритые под ноль, в одинаковых черных рубашках с короткими рукавами. При осмотре пустыря в кустах был обнаружен труп неизвестного мужчины, после чего по милицейской волне была дана ориентировка, и к утру молодые чернорубашечники были задержаны. Сначала они упорно отпирались, а потом только мотали сопли и твердили, что не хотели никого убивать.

...Они не хотели его убивать, это получилось само собой. Эти пятнадцатилетние парни были активистами движения «За чистоту нации», против чужаков всех мастей и расцветок. Они встретили этого странного человека на пустыре; чем он там занимался, они не знали, да и было это им по барабану. Чем он «провинился» перед ними, тоже определенно сказать не могли: он не был ни негр, ни еврей, ни «лицо кавказской национальности», и все же не оставалось никаких сомнений, что он «чужой». (Они и не догадывались, насколько были близки к истине.) Сначала они «мирно» поговорили с ним, причем им показалось, что клиент плохо понимает по-русски, и это их распалило. Кирик (так звали одного из парней) достал ножик и принялся водить им перед лицом «клиента». Но и на это он реагировал как-то вяло, и тогда они решили, что перед ними «ширик». Этого они потерпеть, разумеется, уже не могли и принялись за бедолагу всерьез. Когда его били, он даже не сопротивлялся. Ну, они его немного постругали ножиком. По очереди. А он хоть бы хны. Вот тут-то и нашло на них «затмение». Боцман всегда носил с собой дверную цепочку, так, на всякий случай, а вдруг пригодится. Вот и пригодилась...

Вернувшись в Управление, Зислис первым делом отдал распоряжение насчет трупа. После чего позвонил Шнайдеру и стал ждать.

Продолжение следует...