текст
Диггер. Часть первая
Научно-фантастическая проза.
Окончательно я понял, что дошел до ручки, когда дядя Петя попросил меня помочь ему погрузить на тележку блок питания. Я повернулся и увидел, что дядя Петя уже наклонился, взялся обеими руками и шея его начала наливаться малиновым сиропом. Только вот никакого блока питания я не увидел. Так мы и стояли несколько секунд, глядя друг на друга: я на него ошарашенно, а он на меня выжидающе, снизу вверх, все больше наливаясь малиновым сиропом.
А теперь представьте: промышленная зона, огромное, пустое помещение с горьковато-стерильным воздухом, солнце жарит за зеленоватыми матовыми стеклами под высоким потолком, и в центре всего этого стоит дядя Петя в синем рабочем комбинезоне и нелепой позе и с видимой натугой пытается поднять с керамического пола пустоту.Дядя Петя тоже заметил, что со мной что-то неладно, пустоту отпустил и распрямился, машинально отряхивая ладони. И тут я совсем обалдел, когда увидел, что на огромных его, как экскаваторные ковши, ладонях появились вмятины, как будто он и вправду только что тяжесть поднимал. Ноги у меня ослабели, присел я на тележку, нашарил в кармане дрожащей рукой последнюю таблетку, кинул ее в рот и зажмурился. Я всегда жмурюсь, когда глюкофаг принимаю: не люблю огненные круги перед глазами. Правда, жмурься – не жмурься, это мало помогает.
Сквозь грохот в ушах дошел до меня дяди Петин голос:
– Эй, ты чего, Диггер?
Диггер – это я. Меня так в нашей бригаде называют, потому что очень я люблю до всего докапываться. Я только головой в ответ покачал. Тут ребята стали подходить, трогают за плечо, тормошат. Я глаза открыл, а поднять их не могу: совестно. Только и сумел из себя выдавить:
– Все, ребята, я кончился. Пора фильтры менять.
Никто мне не ответил. А что скажешь? Все знают, что это означает. Потеря работы, бесконечное и безнадежное стояние на бирже труда, нищенское пособие. А тут и начальник появился. Ребята расступились, и молчание стало почтительным и сочувственным. Начальник у нас маленький жирный японец с заплывшими глазками.
– В чем дело? – спрашивает он по-китайски.
Никто мне не ответил. А что скажешь? Все знают, что это означает. Потеря работы, бесконечное и безнадежное стояние на бирже труда, нищенское пособие. А тут и начальник появился. Ребята расступились, и молчание стало почтительным и сочувственным. Начальник у нас маленький жирный японец с заплывшими глазками.
– В чем дело? – спрашивает он по-китайски.
И чего спрашивает, если сам тут же в душу своими сенсорами залез, все там просканировал, все понял и заключение выдал прямо на мой зрительный нерв. Не знаю уж, как они это делают, я имею в виду наше японское начальство, а только даже в текстовые сообщения они умудряются вкладывать эмоции. Вот и теперь в пылающих красных иероглифах, словно бы выжженных в воздухе, я почувствовал презрение, отвращение и, что самое обидное, жалость.
Он подождал, словно бы для того, чтобы убедиться, что до меня дошло, а потом отключился. И сразу же ребята загалдели, принялись руками размахивать, вроде как с возмущением. А я про себя подумал: ай да японец, уже успел приказ вывесить. Поднялся я, кепку поправил.
– Что ж, – говорю, – спасибо вам за все.
А у самого перед глазами красные иероглифы горят: десять дней – отстранение от работы, в случае профессиональной непригодности – увольнение.
Десять дней на то, чтобы починиться. А на какие, спрашивается, юани?
Тут, чувствую, дядя Петя мне что-то в руку сует, а сам глаза отводит, смотрю, а это мятый юань. Ребята тоже стали по очереди подходить, кто-то кепку с меня стянул, и в эту кепку начали они кидать чены.
– Извини, Диггер, – сказал бригадир, вставляя кепку мне в руки, – чем можем…
Так с кепкой в руках я из цеха и вышел.
В воздухе пахло вирусами. Воздух просто кишмя кишел вирусами. Даже моя дряхлая сенсорика улавливала их присутствие. Они рождались и умирали, эволюционировали, пожирали друг друга, плодились и образовывали гибриды. В основном это были привычные безобидные вирусы, на которые уже давно не обращаешь внимания. Я сунул пригоршню мятых ченов в карман, натянул кепку на голову и надел респиратор. Так, на всякий случай.
Улица была пуста, и не удивительно: рабочее, между прочим, время. Узкая, математически прямая улица, стиснутая огромными промышленными блоками. И жаркое солнце в зените. Всегда в зените. Воздух сухой, раскаленный, как в пустыне. Собственно, что произошло? Жил-был некогда Диггер. Неплохо жил. Юаней хватало. И на новые фильтры хватало, и еще на таблетки оставалось. И был у нашего Диггера старший брат, тоже диггер, только настоящий, из тех отчаянных парней, которые лазят по заброшенным лабораториям и тащат на поверхность устаревшие проги. Однажды его самого едва вытащили – нашпигованным вирусами под самую завязку.
Нейрологическая клиника Касперского – место дорогое. Одна консультация стоит двух месячных жалований. И остался наш диггер в одной старой кепке, при старых фильтрах. Пока они еще служили исправно, но в том-то и дело, что другие грузчики свои фильтры уже обновили, а наш диггер к тому времени был уже на нулях… А тут пошел новый груз, рассчитанный на обновленную сенсорику… Вот, собственно, и сказочке конец.
Мне отчаянно захотелось увидеть брата, словно он мог чем-то помочь мне.
Я снял респиратор, ввел код клиники и вошел в просторный, светлый вестибюль. Хорошо живут ребята, если могут позволить себе столько свободного места. Конечно, пространство в виртуальности – понятие условное, так же как и чены в реальном мире: сами по себе эти мятые бумажки ничего не стоят. Любая корпорация легко могла бы обеспечить каждого своего работника роскошной виллой у океана, самой изысканной пищей и лучшими развлечениями, но это означало бы подрубить сук, на котором сидишь. Вот и ютимся мы в тесных конурах, жрем таблетки и вкалываем по двенадцать часов в сутки.
Он подождал, словно бы для того, чтобы убедиться, что до меня дошло, а потом отключился. И сразу же ребята загалдели, принялись руками размахивать, вроде как с возмущением. А я про себя подумал: ай да японец, уже успел приказ вывесить. Поднялся я, кепку поправил.
– Что ж, – говорю, – спасибо вам за все.
А у самого перед глазами красные иероглифы горят: десять дней – отстранение от работы, в случае профессиональной непригодности – увольнение.
Десять дней на то, чтобы починиться. А на какие, спрашивается, юани?
Тут, чувствую, дядя Петя мне что-то в руку сует, а сам глаза отводит, смотрю, а это мятый юань. Ребята тоже стали по очереди подходить, кто-то кепку с меня стянул, и в эту кепку начали они кидать чены.
– Извини, Диггер, – сказал бригадир, вставляя кепку мне в руки, – чем можем…
Так с кепкой в руках я из цеха и вышел.
В воздухе пахло вирусами. Воздух просто кишмя кишел вирусами. Даже моя дряхлая сенсорика улавливала их присутствие. Они рождались и умирали, эволюционировали, пожирали друг друга, плодились и образовывали гибриды. В основном это были привычные безобидные вирусы, на которые уже давно не обращаешь внимания. Я сунул пригоршню мятых ченов в карман, натянул кепку на голову и надел респиратор. Так, на всякий случай.
Улица была пуста, и не удивительно: рабочее, между прочим, время. Узкая, математически прямая улица, стиснутая огромными промышленными блоками. И жаркое солнце в зените. Всегда в зените. Воздух сухой, раскаленный, как в пустыне. Собственно, что произошло? Жил-был некогда Диггер. Неплохо жил. Юаней хватало. И на новые фильтры хватало, и еще на таблетки оставалось. И был у нашего Диггера старший брат, тоже диггер, только настоящий, из тех отчаянных парней, которые лазят по заброшенным лабораториям и тащат на поверхность устаревшие проги. Однажды его самого едва вытащили – нашпигованным вирусами под самую завязку.
Нейрологическая клиника Касперского – место дорогое. Одна консультация стоит двух месячных жалований. И остался наш диггер в одной старой кепке, при старых фильтрах. Пока они еще служили исправно, но в том-то и дело, что другие грузчики свои фильтры уже обновили, а наш диггер к тому времени был уже на нулях… А тут пошел новый груз, рассчитанный на обновленную сенсорику… Вот, собственно, и сказочке конец.
Мне отчаянно захотелось увидеть брата, словно он мог чем-то помочь мне.
Я снял респиратор, ввел код клиники и вошел в просторный, светлый вестибюль. Хорошо живут ребята, если могут позволить себе столько свободного места. Конечно, пространство в виртуальности – понятие условное, так же как и чены в реальном мире: сами по себе эти мятые бумажки ничего не стоят. Любая корпорация легко могла бы обеспечить каждого своего работника роскошной виллой у океана, самой изысканной пищей и лучшими развлечениями, но это означало бы подрубить сук, на котором сидишь. Вот и ютимся мы в тесных конурах, жрем таблетки и вкалываем по двенадцать часов в сутки.
– Счастлив приветствовать вас. Мы вас ждали.
Мне это вступление не понравилось.
Администратор продолжал:
– Вы не забыли, что срок последней оплаты за услуги клиники истекает через девять часов тридцать две минуты?
– Приму к сведению, – буркнул я. – Могу я увидеть своего брата?
– Боюсь, что нет, – мягко возразил анемичный администратор. – Позвольте мне напомнить правила нашей клиники. По договору вы должны оплатить пребывание вашего брата в клинике на полгода вперед и сделать это не менее чем за двенадцать часов до истечения срока предыдущей оплаты.
Это меня возмутило.
– Но ведь эти девять часов уже оплачены! Почему я не могу увидеть своего брата?
– Таковы правила. Вы можете отказаться от наших дальнейших услуг
– И забрать своего брата?
– Приму к сведению, – буркнул я. – Могу я увидеть своего брата?
– Боюсь, что нет, – мягко возразил анемичный администратор. – Позвольте мне напомнить правила нашей клиники. По договору вы должны оплатить пребывание вашего брата в клинике на полгода вперед и сделать это не менее чем за двенадцать часов до истечения срока предыдущей оплаты.
Это меня возмутило.
– Но ведь эти девять часов уже оплачены! Почему я не могу увидеть своего брата?
– Таковы правила. Вы можете отказаться от наших дальнейших услуг
– И забрать своего брата?
– О, нет, – ангельски улыбнулся администратор. – Ваш брат смертельно болен, и мы не имеем права лишать его нашей опеки. Он останется на попечении клиники, но вы потеряете право посещать его.
– Но это мой брат!
– Все люди – братья, – согласился администратор. – Вы можете воззвать к милосердию. Эта функция предусмотрена в нашем интерфейсе. Хотите воспользоваться ею?
Я не знал на что решиться. Обратиться к милосердию означало понизить свой социальный статус и перейти на положение социального иждивенца.
Администратор терпеливо дожидался моего ответа. Торопиться ему было некуда: он был генерируемым модулем без ограниченного срока существования. Взгляд у него был ласковый и сочувственный.
– Хорошо, – наконец сказал я и невольно сжал зубы. Мне стоило немалого труда разжать их, чтобы проговорить два роковых слова, которые мгновенно изменяли мой социальный статус: – Прошу милосердия.
Администратор ободрительно усмехнулся и испарился. Я оказался перед пластиковой дверью, которая тут же растворилась передо мной, и я вошел в узкий бокс, казавшийся еще более узким из-за высокого потолка. Ничто не изменилось здесь со времени моего последнего посещения. Брат неподвижно лежал на белой кушетке, с вытянутыми поверх простыни руками, с множеством проводов, вживленных в головной мозг сквозь гладко обритый скальп. В таком состоянии он находился уже без малого полгода. Без девяти часов тридцати двух минут… нет, уже ровно без девяти с половиной – полгода.
Всякий раз при виде брата у меня сжимается сердце. На консультации я разговаривал с хирургом. Вирус, который поразил моего брата, – очень древний и очень примитивный. Именно из-за своей примитивности он и оказался таким разрушительным. Он поразил структуру головного мозга, и требовалось хирургическое вмешательство, чтобы компенсировать повреждения. Но мануальные операции на головном мозге запрещены, а для нано-операции у меня просто нет ченов.– Но это мой брат!
– Все люди – братья, – согласился администратор. – Вы можете воззвать к милосердию. Эта функция предусмотрена в нашем интерфейсе. Хотите воспользоваться ею?
Я не знал на что решиться. Обратиться к милосердию означало понизить свой социальный статус и перейти на положение социального иждивенца.
Администратор терпеливо дожидался моего ответа. Торопиться ему было некуда: он был генерируемым модулем без ограниченного срока существования. Взгляд у него был ласковый и сочувственный.
– Хорошо, – наконец сказал я и невольно сжал зубы. Мне стоило немалого труда разжать их, чтобы проговорить два роковых слова, которые мгновенно изменяли мой социальный статус: – Прошу милосердия.
Администратор ободрительно усмехнулся и испарился. Я оказался перед пластиковой дверью, которая тут же растворилась передо мной, и я вошел в узкий бокс, казавшийся еще более узким из-за высокого потолка. Ничто не изменилось здесь со времени моего последнего посещения. Брат неподвижно лежал на белой кушетке, с вытянутыми поверх простыни руками, с множеством проводов, вживленных в головной мозг сквозь гладко обритый скальп. В таком состоянии он находился уже без малого полгода. Без девяти часов тридцати двух минут… нет, уже ровно без девяти с половиной – полгода.
Эх, брат, брат…
Время посещения закончилось.
Я вернулся на заводскую улицу. Белое слепящее солнце издевательски кривлялось в небе… И вдруг на меня накатило. Какого черта? У меня десять дней в запасе. Диггер я или не диггер? И такое на меня бесшабашное веселье напало, что я взял и фильтры свои отвинтил напрочь. И аж зажмурился. Я никогда не был в реальности, понимаете? И даже потребности такой не испытывал. Ну разве что было дело в сопливом детстве… А так всё на фильтрах. А тут на меня реальность обрушилась – такая, как она есть. И не чем-нибудь там отвлеченным обрушилась, а тяжелым, давящим, прожигающим насквозь ливнем. Я как будто под струей хлорированной ледяной воды в заводской душевой оказался. Все кругом было серым, подернутым смутной, шевелящейся пеленой влаги. Куда ни глянь – бесконечные развалины, бетонные плиты торчат с витой арматурой, груды мусора, и никаких тебе производственных блоков. За одно мгновение я промок насквозь, и дрожь меня нервная так и бьет. Сам не помню, как прыгающими руками фильтры обратно ввинтил – и снова в привычном мире оказался: с обеих сторон заводские блоки, улица прямая, как палка, и солнце жарит по-самурайски. От меня тут же пар пошел, как от сырой тряпки на раскаленном противне. Я стою и, несмотря на жару, никак дрожь унять не могу. Испугался я, понимаете? Реальности испугался.
Потом в руки себя взял, собрался с духом и снова фильтры свинтил.
Тем, кто никогда не был в реальности, сообщаю: ничего там хорошего нет. Пока я в себя приходил в привычном самурайском мире, ливень кончился и даже солнце из-за низких серых туч выглянуло – тусклое такое солнышко, не греющее. Лужи повсюду заблестели. Комбинезон на мне успел просохнуть, но все же я зябко поеживался от сильного ветра. И что самое непривычное – интерфейс погас. Я сперва подумал, что он забарахлил, пальцами пощелкал, чтобы сенсоры расшевелить, – никакого эффекта. Ну, думаю, чудеса, такого я еще не видал. Хотя много ли я о реальности знаю? Только то, что она когда-то существовала.
Честно говоря, я историю никогда не любил и о том, что там с этой реальностью произошло, имею очень смутное представление. Засело в памяти только одно: Распадение. Я и слова-то такого не знаю: распадение. Это что-то вроде деструкции, только устаревшее. Я уже давно заметил, что чем непонятней название, тем лучше оно приживается. Когда это самое Распадение началось, фильтры были уже изобретены. Вот и решили, что быстрее и дешевле производить фильтры, чем пытаться остановить распад реальности. Да к тому же еще никто и не знал, можно ли его вообще остановить. А тут взял – отключил парочку дискомфортных составляющих, да вот хотя бы этот ледяной дождик, – и ни о чем больше не беспокойся. Потом начали выпускать фильтры с универсальными заменителями. Вот тут-то китайцы и развернулись. Каждая корпорация начала свои фильтры выпускать. Да еще что придумали? Хочешь получить работу в корпорации – соглашайся на вживление фильтра. Это значит – полный отказ от реальности. Многие соглашались. А куда деваться? Дальше – больше. Нынешнее поколение так с вживленными фильтрами и рождается. С тех пор как керамический белок изобрели, фильтры у них прямо в материнской утробе формируются. Но это уже после моего рождения началось. Хотя и сам я мало чем от керамиков отличаюсь – разве что прочностью, да и то в худшую сторону. А так я тоже все свои двадцать три года проработал на одну компанию и нигде больше не бывал, если не считать трудовых экскурсий на соседний завод.
– Здрасьте, приехали, – громко сказала девушка.
– Здравствуйте, – сказал я и только потом, когда она фыркнула, понял, что вовсе она со мной не здоровалась. Я даже покраснел от неловкости.
Долговязый изучающе разглядывал меня, задрав подбородок и выпятив нижнюю губу. Вид у него был очень недовольный. Я заметил, что набедренный карман его штанов сильно оттопырен и из него недвусмысленно выглядывает рифленая рукоять нейродеструктора – страшненькое оружие, какое только в кино и увидишь. Не хотел бы я встретиться с этим парнем в темном переулке…
Мужчина, припадая на одну ногу, обошел меня вокруг, пощелкал языком и вернулся к тем двоим.
– Ну и что будем делать? – спросил он не кого-то конкретно, а просто так, в воздух.
– А что делать? – басом сказал долговязый и еще больше выпятил губу. – Устроить ему горячую перезагрузку, и все дела.
Я подумал, что, если он сейчас потянется к рифленой рукоятке, я брошусь бежать, спрячусь в развалинах и попробую вызвать интерфейс. Отсутствие привычного, вросшего в кровь и плоть, интерфейса заставляло нервничать. Это было все равно что попасть на совет директоров без галстука. Или, лучше, из заводской душевой – в змеиное гнездо. Голо и неуютно.
Долговязый изучающе разглядывал меня, задрав подбородок и выпятив нижнюю губу. Вид у него был очень недовольный. Я заметил, что набедренный карман его штанов сильно оттопырен и из него недвусмысленно выглядывает рифленая рукоять нейродеструктора – страшненькое оружие, какое только в кино и увидишь. Не хотел бы я встретиться с этим парнем в темном переулке…
Мужчина, припадая на одну ногу, обошел меня вокруг, пощелкал языком и вернулся к тем двоим.
– Ну и что будем делать? – спросил он не кого-то конкретно, а просто так, в воздух.
– А что делать? – басом сказал долговязый и еще больше выпятил губу. – Устроить ему горячую перезагрузку, и все дела.
Я подумал, что, если он сейчас потянется к рифленой рукоятке, я брошусь бежать, спрячусь в развалинах и попробую вызвать интерфейс. Отсутствие привычного, вросшего в кровь и плоть, интерфейса заставляло нервничать. Это было все равно что попасть на совет директоров без галстука. Или, лучше, из заводской душевой – в змеиное гнездо. Голо и неуютно.
– Хорош флудить, Дормидонт, – поморщился мужчина. – Любишь ты ускоряться. Сейчас разберемся.
– Пока ты разбираешься, Мамут, он филе на нас зальет. Надо нам это?
Что за «филе» и как можно его «залить», да еще с неработающим интерфейсом, я не понимал.
– А ты что молчишь, Джин, как будто не тебе надо?– Пока ты разбираешься, Мамут, он филе на нас зальет. Надо нам это?
Что за «филе» и как можно его «залить», да еще с неработающим интерфейсом, я не понимал.
Девушка никак не отреагировала.
– Ты кто? – спросила она хриплым низким голосом, глядя на меня в упор. У нее было бледное, почти белое лицо и темные, как провалы, глаза.
Спросила бы что полегче! Полчаса назад я знал, кто я: я был частью системы. А теперь?
Девушка повернулась к долговязому и сказала презрительно:
– Не видишь, он ламер? Как зовут тебя, ламерок? – Это уже опять ко мне.
И тогда я сказал:
– Диггер.
Что тут началось! Дормидонт выкатил на меня глаза, и без того выкаченные, да как заржет лошадиным басом. Мамут тоже, гляжу, заулыбался тонкими своими черными губами. И только гипертрофированно пухлые губки девушки оставались неподвижными. Она, вдруг потеряв ко мне интерес, подняла руку, посмотрела на блестящий прямоугольный предмет на запястье и бросила:
– Кончай жужжать, ребята. Время! Дормидонт, кряка при тебе?
– А то.
– Так чего ждешь? Жми батоны. – Она обогнула меня и двинулась, покачивая стеганой юбкой, вдоль улицы.
– А с этим что? – крикнул Дормидонт ей в спину.
– Ничего, – не оборачиваясь, сказала девушка. – Пусть идет себе, куда шел.
– Ну ты, Джин, даешь! Эй, Мамут, скажи ей! Пнет ламерок куда надо, и будет нам тогда полный гамовер.
– Остынь уже, Дормидонт, – утомился от него Мамут. – Джинджер права, пусть идет себе. Пачкаться об него. – Прихрамывая, он побежал за девушкой.
Дормидонт отхаркнулся через нос, сплюнул на асфальт и, нарочито крепко задев меня плечом, прошел мимо.
Они удалялись вдоль улицы, а я стоял и смотрел им в спины.Словарик компьютерного жаргона
Батон – клавиша на клавиатуре, от англ. button «кнопка, клавиша». Жать батоны – нажимать клавиши, работать на клавиатуре.
Гамовер – несанкционированный выход программы, от англ. game over – «игра закончена». Здесь: преждевременный конец чему-либо или кому-либо.
Горячая перезагрузка – перезагрузка компьютера нажатием клавиш Ctrl-Alt-Delete. Здесь: насильственный конец чему-либо или кому-либо.
Кряка – программа для взламывания программ, от англ. crack – «кража со взломом».
Ламер – неумелый пользователь компьютера, принципиально не желающий ничему учиться, от англ. lame – «хромой, увечный». Не путать с чайником (начинающим пользователем).
Ускоряться – здесь: возбуждаться, намеренно взвинчивать себя.
Филе – файл, от англ. file – «файл, папка». Залить филе – послать файл по электронной почте.
Флудить – порождать бессмысленные потоки информации (часто с недобрым умыслом), от англ. flood – «потоп, затоплять, переполнять (водой)».
Иллюстратор: Лада Черных
Общество
Константин Ситников
Машины и Механизмы
Всего 0 комментариев
Вначале была точка
Шестьдесят лет космической эволюции
Homo дальних странствий: как древние люди покоряли океан
Вторжение неизбежно. Часть вторая
Диггер. Часть вторая
