Новые слова и старые смыслы

Представьте, что вы приходите на свадьбу к другу. Вас сюда позвали, но всё пространство подчинено празднику, ритуалу, ваша воля, настроение и тип личности не имеют ко всему этому никакого отношения. Вы здесь чужой. Пространство существует как бы отдельно от привычного нам. Другой пример – дом родителей. Вот здесь стояла ваша любимая ваза, к этому дивану вы привыкли, но позднее уехали, и родители поменяли весь порядок вещей. Пространство то же самое. Но другое. Для обозначения таковых есть специальный термин – гетеротопия.

Гетеротопия в медицине – это локализация тканей в необычном месте. "Примером гетеротопии могут служить находки слизистой желудка в пищеводе". В философию термин ввел Мишель Фуко. Он предложил считать гетеротопией любое пространство внутри пространства – тюрьму, кладбище, зеркало на стене.

Гетеротопия – это Диснейленд, аквапарк, кинотеатр, театр, парк в центре города, имитирующий лес, торговый центр, кладбище, фудкорт, дома со встроенными в них деревьями. Мир со времени Фуко стал ужасно гетеротопичен. Социальные сети, виртуальные миры, компьютерные игры, книги, ленты новостей – всё это можно считать частными примерами гетеротопии.

Но не всё существующее гетеротопия. Например, квартира внутри дома – для каждого своя, сугубо индивидуальная и приватная. Разве это можно считать гетеротопией? Это просто частность мира. Я задумалась о том, что такое гетеротопия для меня. Мне хотелось отыскать необычный, странный предмет, место, которое изменилось под действием обстоятельств настолько сильно, что потеряло свои прошлые исторические черты. И пример нашелся. Гетеротопия – это утерянные церкви. Спас на крови – «московский» храм в сердце Петербурга, масштабное надгробие с яркими луковичками. Построенное на ритуальности («на крови царя») место, которое полностью исчерпало свой сакрально-мемориальный характер и стало просто достопримечательностью – вокруг торгуют магнитами и кофтами, поют песни и продают очередь в биотуалет. Даже сохранение внутри брусчатки, на которой убили Александра II, как будто выдает присутствие другого мира. И так со многими церквями. Морской собор в Кронштадте – копия Святой Софии, церковь, которой вообще не должно быть там, где она есть, потому что эта архитектура принадлежит другой стране, эпохе и городу, и Россия наследует ей по собственной смутной воле. ДК Связи в Санкт-Петербурге – бывшее здание Немецкой реформатской церкви. В советское время там выступали Аквариум, Кино, была общага рабочих. Полный религиозный тоталитаризм, убийство церкви изощренным способом. Сейчас это печальное заброшенное строение, нуждающееся в масштабной реставрации, из фундамента которой ближе к Мойке растет большая верба – вопреки всему. Петрикирхе – лютеранская церковь, в советское время там оборудовали бассейн. Некоторые мои знакомые туда на плавание ходили. Когда потом церковь вернули, чашу бассейна попытались убрать, но здание начало разъезжаться. Так что это до сих пор церковь с чашей бассейна, в ней оборудован зал, орган, скамейки из бывших трибун. Можно спуститься под и посмотреть скругления чаши, и снизу это до сих пор бассейн, просто в нем молятся.

Вчера я прочла эссе Галины Юзефович о доме. Она пишет, что наше представление о доме меняется вместе с эпохой. То есть в условной Древней Греции было так много социальной жизни вне домашнего пространства, что дома как бы не было, так, кровать одна – и уже хорошо. Византия поменяла этот вектор, не дав, кроме церковной жизни, ничего другого. Дом приобрел сегодняшнюю важность. Он теряет его в эпоху сильных политических изменений. Вспомним Россию 20-ых. Строим коммунизм, едим вне дома, дети растут в детских садах, рабочие заняты построением нового мира. Никому нет дела до дома, зачем он нужен, если мы существуем как общность. А потом Сталин вроде как выдал всем по комнатушке – и в них стали прятаться от террора. Получается, что мы поменяли необходимость приватности на государственные репрессии извне. Дом понадобился, чтобы там "забаррикадироваться от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса". Значительная, весомая необходимость дома обозначилась во время пандемии, когда улица навязывалась нам как максимально не защищенное пространство. Безопасность = дом.

Я со многими людьми говорила о том, как они мыслят и воспринимают дом. Мне кажется, у поколения миллениалов обостренная, радикальная тяга к одомашниванию пространства. Как будто все мы страстно мечтаем выцарапать хоть какой-то клочок земли и пространства, чтобы доказать, что есть, что не чужие, что имеем право быть и ощущать себя полноправной частью мира. Дом – это право на свободу. Особенно в эпоху растущих цен на недвижимость. Весь мир ощущается гетеротопией, в которую мы выходим, переступая порог своей квартиры. Пространство чуждо нам, мы к нему тяжело прирастаем, хотя более космополитичны и глобальны, чем еще пару поколений до нас. Дом в современном мире как будто бы есть и его словно бы нет тоже. Студенты колесят по всему миру, учатся в разных университетах, мы способны найти друзей из других стран за пару часов в интернете, у нас есть большой обзор на всё, что происходит на планете, мы ее обозреваем целиком и ничем не ограничены. Домов так много, что их сакральность себя исчерпала, и вместе с тем мало – для каждого конкретного индивидуума.