Свой среди чужих

     Детство и юность Всеволода Овчинникова прошли в самом сердце Петербурга: он учился в школе у Египетского моста, был тайно крещен в Никольском соборе, часто гулял вместе с братом и отцом – архитектором Владимиром Федоровичем – по Вознесенскому проспекту и его окрестностям. От Троице-Измайловского собора и сегодня рукой подать до квартиры Овчинниковых: в доме на набережной Фонтанки до сих пор живет младший брат писателя. Именно в этой квартире семью застало начало блокады, именно ее пришлось на время оставить, когда во всех многоэтажных домах пропало электричество и отопление, а также вышли из строя канализация и водопровод. К счастью, Овчинниковым было куда переехать: родственница пригласила их к себе, на Петроградскую сторону. Оттуда маленький Сева не раз потом ходил пешком в родительский дом, чтобы распилить что-нибудь из мебели и в санках привезти на Петроградку немного дров.

Выжить удалось благодаря запасам сахара, которые мать делала каждую весну, чтобы летом варить варенье, не отвлекаясь на походы в магазин. Благодаря запасливости Елены Александровны на момент начала блокады Овчинниковы обладали баснословным богатством размером в 12 кг сахара. Сладкий чай да бездомные кошки, которых братья наловчились ловить на рыболовный крючок, помогли Овчинниковым не умереть от голода. На вторую зимовку в осажденном Ленинграде Владимир Федорович не решился, и осенью 1942-го семье удалось перебраться в Сибирь.

Спустя несколько десятков лет Всеволоду Овчинникову пришлось снова отведать кошачьего мяса, но уже в составе блюда кантонской кухни «Битва тигра с драконом». К тому моменту Овчинников уже был видным востоковедом, свободно владел китайским языком и жил в Пекине, куда он по иронии судьбы тоже попал благодаря кулинарному изыску – «императорским яйцам».

Шел 1952 год. Молодой Овчинников недавно приступил к работе в газете «Правда» и был единственным в штате китаистом. Поэтому именно к нему обратился за консультацией главный редактор, когда известный поэт и автор книги «Сражающийся Китай» Константин Симонов в качестве гостинца привез из Поднебесной маленькие глиняные комочки. Никто в редакции, включая самого Симонова, понятия не имел, что это и с чем это едят. Овчинников же сразу узнал знаменитое китайское лакомство, внушающее ужас любому европейцу. Такие яйца обмазывают глиной вперемешку с кунжутным семенем и хранят полгода – поэтому туристы часто называют их попросту тухлыми. «А вы сможете съесть такое яйцо?» – спросил главный редактор. «Конечно!» – не раздумывая, ответил Овчинников и, поборов отвращение перед зловонным комком, проглотил императорский деликатес. Этот поступок так впечатлил членов редакции, что 27-летнего журналиста тут же повысили до собкора газеты и отправили работать в Китай, где он провел ближайшие семь лет.

Всеволод Владимирович и сегодня признается, что любит Китай больше других восточных стран. «Первая любовь» не только вдохновила журналиста на две книги, к ней он раз за разом возвращается в своих интервью и мемуарах. Но популярность в Советском Союзе Овчинникову все же принес не Китай. В начале 60-х между Никитой Хрущевым и Мао Цзэдуном произошел конфликт, и «китайская» тема перестала быть приоритетной для советских средств массовой информации. «Я из-за размолвки лидеров почувствовал себя словно у разбитого корыта», – признается Овчинников в своей автобиографии «Калейдоскоп жизни». Возвращаться в СССР не хотелось, но другого выхода не было. Однако Овчинников придумал, как можно вернуться к работе за границей: он решил переквалифицироваться в япониста, убедив начальство в том, что все восточные языки похожи друг на друга так же, как и славянские. Невинный обман так и не был раскрыт, так что журналисту наняли преподавателя, с которым он занимался дважды в неделю в рабочее время. Во взрослом возрасте японский давался нелегко, но через два года руководство «Правды» отправило-таки Овчинникова в Страну восходящего солнца. Эта поездка стала судьбоносной: несмотря на то, что Всеволод Владимирович называет первый год в Японии самым трудным в своей биографии, уклад жизни местных жителей и их национальный характер поразили и очаровали журналиста. Именно тогда его и посетила идея написать «путеводитель по японской душе», и именно тогда родились первые очерки, впоследствии превратившиеся в знаменитую «Ветку сакуры».

В Советском Союзе заметки о Японии и японцах вышли в 1970 году журнале «Новый мир». «Ветка сакуры» произвела эффект разорвавшейся бомбы: в квартире Овчинниковых разрывался телефон, подземку наводнили пассажиры со свежим номером журнала в руках, повесть называли глотком свежего воздуха – таким же, как песни Окуджавы. В Японии книга Овчинникова, одновременно изданная в трех разных переводах, стала бестселлером и вошла в тройку лучших книг о Стране восходящего солнца, написанных иностранцами. «Японская» Япония потрясла советских читателей до глубины души: местные еда и искусство, взгляды на жизнь и медицина разительно отличались от отечественных. При этом в книге начисто отсутствовала оценочная составляющая – автору удалось на протяжении всей повести оставаться «над схваткой», не осуждая, но и не идеализируя нравы жителей островного государства. Такая позиция и стала в дальнейшем журналистским кредо Овчинникова. Со страниц книги он убеждал своего читателя: «Нельзя мерить чужую жизнь на свой аршин, нельзя опираться лишь на привычную систему ценностей и критериев, ибо они отнюдь не универсальны. Прежде чем судить о зарубежной действительности, надо постараться понять, почему люди в других странах порой ведут себя иначе, чем мы». Когда спустя 30 лет готовилось переиздание «японских заметок», редактор попросил Всеволода Владимировича «десоветизировать» текст – дескать, за это время многое изменилось, нужно быть ближе к современному читателю. Но даже тогда ближе было уже некуда: перечитав свой многостраничный труд, Овчинников не внес ни единой правки, лишь добавил несколько новых глав – специально для нового поколения.

Спустя семь лет работы в Японии Овчинников был назначен членом редколлегии и руководителем отдела развивающихся стран. Журналиста, привыкшего к длительным погружениям в чужую культуру, стали все чаще посылать в кратковременные командировки в Африку и Латинскую Америку. Но Овчинникову уже не давала покоя мысль написать еще одну книгу об иностранном менталитете, еще один портрет – но теперь уже не восточного, а западного народа. Так он оказался в Англии. «До приезда в Лондон я был убежден, что третье погружение в новую страну пойдет легче и быстрее, чем это было в Китае и Японии, – признается журналист. – Оказалось же, что к английской жизни подступиться даже труднее». Для того чтобы расположить к себе китайца или японца, Овчинникову было достаточно продемонстрировать знание иероглифической письменности, процитировать местного поэта или философа. Туманный Альбион же оказался суров по отношению к приезжему: не спасало даже отличное владение языком – местные жители все как один были уверены, что на английском должен уметь изъясняться любой образованный человек. Тем не менее, и здесь Всеволод Владимирович вскоре освоился. Итогом пяти лет жизни в Англии стала новая книга – «Корни дуба».

Всеволод Овчинников - кавалер сразу трех Орденов Дружбы - советского, китайского и российского

Обе знаменитых книги Овчинникова, которые впоследствии были выпущены под одной обложкой, постигла удивительная и сложная судьба. С одной стороны, они вызвали бурный восторг читателей – даже англичане, скептически относящиеся к заметкам иностранцев о своей нации, благосклонно приняли «Корни дуба». С другой – в Советском Союзе книги подверглись и жесткой критике: Овчинникова обвиняли в «идеализации капиталистической действительности и отсутствии классового подхода», а популярность «Сакуры и дуба» за границей объясняли тем, что они «льют воду на мельницу идеологических противников» Советского Союза. Лишь в 1985 году книга Овчинникова удостоилась Государственной премии СССР…

Сегодня Всеволод Владимирович возделывает японский садик на подмосковной даче и продолжает писать: каждую субботу в приложении к «Российской газете» выходит его колонка «Путешествия Всеволода Овчинникова» – как признается сам автор, по большей части это «путешествия в прошлое». В каждой своей книге, в каждой статье писатель по-прежнему остается верным своему главному принципу: нельзя пытаться судить о другой нации «со своей колокольни», как о грамматике другого языка нельзя судить с позиции языка собственного. Но из этого принципа вытекает и другой: твердая уверенность в том, что «грамматику жизни» можно постичь так же, как и чужой язык, горячая убежденность в том, что можно стать своим на чужой земле, – именно это Всеволод Овчинников долгие годы доказывает на своем примере.