Индюк

В начале памяти неверной

Я вспоминаю пестрый луг.

На нем царил неимоверный

Мной обожаемый индюк.

Была в нем злоба и свобода,

Был клюв его как пламень ал.

И за мои четыре года

Меня он остро презирал.

Ни шоколад, ни карамели,

Ни ананасная вода

Меня утешить не умели

В сознаньи моего стыда.

Николай Степанович отложил перо. Полыхал за окном лимонный питерский закат. Так и будет пылать несколько часов, почти неизменный, одно из чудес Севера.

Невольно наворачивалась улыбка от воспоминания: малыш бежит за индюком, противная птица волочит кончики крыльев по лугу, самовлюбленно кулдыкает, метко клюется… А ведь интересно: до сих пор царапает эта история. Грустная улыбка получается. Жаль, так печально все и закончилось. Даже снился ему потом этот обожаемый, драгоценный индюк, и всякий раз, проснувшись, он хотел плакать. Раза два проснулся – лицо мокрое.

Как и с этой… парижской… Стыдно вспоминать, как простаивал часами, лишь бы увидеть любимое ироничное лицо, самое дорогое во Вселенной. Как колотилось сердце от одного взгляда, от безумной нелепой надежды. Как ловил насмешливые взгляды, представал забавным дураком, источником развлечения для… всех вокруг. Стыдно вспоминать, что опять проснулся как-то с мокрым лицом. Отвратительно как.

Грустно, что любовь вспоминается как унижение. Может быть, самая сильная за всю жизнь любовь.

И вновь пришла беда большая.

И гнев, и слезы прежних лет.

Ты, обольстительная, злая,

Мне гордо отвечаешь «нет!»

Ну и судьба! В детстве – индюк… Потом вот эта…

Что-то большое летело со стороны заката, явственно рисовалось на фоне лимонно-розового неба. «Накликал…» – подумалось само собой. И еще подумалось: «Неужто…» Потому что совсем недавно что-то писал Николай Степанович о драконах. Ружья на стене не заряжены – очень уж интересовался ими маленький Левушка. Совершенно инстинктивно Николай Степанович извлек из ящика стола заряженный револьвер. Танцующей походкой, какой двигался от разъяренного льва, отступил в глубь кабинета, снял со стены тяжелую саблю, подарок египетского наместника в Дарфуре.

С грохотом брызнуло стекло, раздалась рама, что-то большое рухнуло на стол. Огромный роскошный индюк припал к столешнице, распустил крылья. Была в нем злоба и свобода, в этом разноцветном индюке. И был клюв его как пламень ал. Но теперь этот индюк вовсе не презирал Гумилева.

– Ко-о-ооо… – восторженно забормотал индюк. – Пит-пит-пит…

Индюк шумно спорхнул на пол, питпитпиткая, волоча крылья по полу, подбежал к обомлевшему поэту.

– Куд-куда-а-а-…. Кур-ри-и…

С этими звуками индюк удивительно ловко для такой крупной птицы устроился на ступнях Гумилева, вытянул шею, затряс багровыми «соплями» и восторженно, влюбленно закулдыкал.

– Что за напасть… – произнес растерянный поэт. Он высвободил ступни, отошел…

– Пит-пит-пит… Коо-ко-ко… Пит-пит-пит… – обиженно сообщил индюк, двигаясь вслед за ногами. Гумилев зазевался, и индюк мгновенно взгромоздился на его ступни. Устроился, вытянул голову, опять жизнерадостно кулдыкнул.

– Да пошел ты…

Прозвучало это не грозно, скорее растерянно. Не говоря ни о чем другом, оказался индюк довольно увесистым, ноги мгновенно заныли. Поэт вытащил ногу, начал поворачиваться… индюк тут же засеменил, преследуя ускользавшую ступню.

– Иди, иди…

Гумилев толкнул индюка свободной ногой. Тот возмущенно завопил, захлопал крыльями.

– Пшел!

Гумилев толкнул сильнее, согнал индюка со второй ноги.

– Кулды-кулды… Кур-ри… Кур-ри-и…

Индюк через плечо окинул Гумилева возмущенно-презрительным взглядом, поднял зад, и в сторону поэта из-под цветного роскошного хвоста полетела черно-белая струйка. Индюк еще раз оглянулся; похоже, промах его расстроил. Подбежал к сброшенной тапочке и аккуратно нагадил в нее. После чего загреб лапами, показывая отношение к поэту. И отошел, нахохлился, обидевшись. Что же делать?! Из окна явственно несло прелью и холодом, торчали осколки стекла.

Неужто тот самый… Нет, это никак не мог быть тот самый индюк! Тот самый никак не мог прожить четверть века и остаться в точности таким, какой жил в памяти Гумилева. Даже еще ярче и красивее. «Того самого», наверное, давно уже в супе сварили…

Это была новая мысль! И Гумилев, продолжая зачем-то сжимать в руках оружие, пошел к столу: так и шел в одной тапочке. Положив на стол саблю, поэт вцепился в колокольчик (завела жена, чтоб звать прислугу). Индюк опять восторженно заверещал, помчался к Гумилеву, потерся о его ноги, дав ощутить тугую прелесть своих перьев, свою силу, красоту и необычность. И улегся на его ступни, подлец!

А Гумилев уже трезвонил в колокольчик. Показалось, что никто особо не торопится, и он завопил во весь голос:

– Матрена!

Индюк взволнованно заорал, теснее прижался к ногам.

Уф-ф… Вошла кухарка Матрена – воплощение прозы жизни и здравого смысла в своем переднике. И никакого удивления!

– Ух ты, здоровенный… – произнесла Матрена даже с каким-то удовольствием, и сложила ручки на животе.

– Матрена, вот полюбуйся, кто прилетел…

– А что любоваться? Индюк это, барин… Здоровый какой.

Матрена склонила голову набок.

– Конечно, индюк. А кто тут, по-твоему, должен быть?

– Как зазвенело, задребезжало, я уж думала, тут у вас прямо целый дракон.

Гумилеву было неловко признаться, что и он сначала так подумал. Проговорил укоризненно:

– Ну какие в Петербурге драконы, Матрена! Выдумываете…

– Какие… Левушка сказывал, в Африке один за вами гонялся. И что вы им стихи свои читаете. Если не прилетают, как вы им стихи читать будете?

М-да… Сам бы дорого дал, чтоб точно знать, – мелькнула ли над лесом гребенчатая спина, и чьи это трехпалые следы отпечатались на берегу. Негры серели от страха, приседали, бормоча: «Мокеле-м-бембе…» И ни один не согласился помочь поискать логово чудовища. Рано он рассказал мальчику ту давнюю непонятную историю, Левушка слишком впечатлителен для своих шести лет.

– Что за бредни про драконов, Матрена! Вы же взрослая женщина, в конце концов. Выдумал Левушка.

– Да как прикажете. Левушка сказывал, вы стихи читаете еще водопадам и облакам. Если облакам, то ничего. А если водопады пожалуют, то тут не Петра, тут Сергея-дворника звать надо. Он вам как воду перекрыл, так и с водопадом разберется.

Николай Степанович помнил, как ловко Сергей остановил течь из трубы – тогда полквартиры за считанные часы залило, а он пришел и почти сразу все остановил. Гумилев тогда дал Сергею целый рубль: он уважал мастерство.

Николай Степанович попытался шагнуть, споткнулся об индюка и чуть не упал. Пришлось схватиться за стол. Индюк возбужденно завопил, захлопал крыльями, устраиваясь поудобнее.

– Ну, это точно не дракон и не водопад!

– Индюк это, барин. Самый натуральный индюк.

– Я вижу, что индюк! Что с ним теперь делать?! Окно вон расколотил!

– Окно вам Петр вставит, сейчас позову… А этот…

Матрена присела, ловко пощупала индюка. Индюк кулдыкнул, клюнул Матрену алым как кровь чудным клювом. Матрена ловко увернулась.

Да-а… Была в нем злоба и свобода, тот это индюк или не тот.

– Жирный. На два дня каклеты получатся, или заливное можно сделать.

– А из них что – и котлеты можно делать?! Я думал, суп…

– И суп получается, и каклеты, и жаркое… Да что прикажете!

– А сколько они живут, индюки? Я такого почти тридцать лет назад видел.

– Нет, столько они не живут… А этот ишь ты! Прямо влюбился в вас, барин. Как приник! Как приник!

Стало особенно грустно. Этот бы индюк – да вовремя, да тридцать бы лет тому назад… А с этим что делать, со здоровущим? Отдать Левушке? Ему надо что-то другое, да и не будет он с Левушкой дружить. Он и правда, кажется, влюбился.

– И что делать с влюбленными птицами?

– А что и с невлюбленными. Навар знатный получится. Ну что? Забираю я его?

– Сейчас… – Гумилев поднял револьвер. – Матрена, им лучше в сердце стрелять? Индюкам? Голова маленькая.

– Бросьте! Еще что придумали – стрелять! Убрать его?

– Сделай любезность, убери.

Матрена опять присела. Индюк словно почувствовал, рванулся прочь, и не успел: Матрена ловко, точным движением, схватила индюка за шею. Так всадник из племени галла набрасывает на жирафа лассо! Громадная птица забилась… И мгновенно обмякла, обвисла.

– Сейчас, барин, только кровь спущу, и сразу вам Петра вызову.

Матрена выплыла из кабинета. Индюк волочился за ней. Висели крылья, волочился измазанный хвост. Клюв его был по прежнему ал, но вот злобы и свободы уже не было. Было только неразделанное мясо. Остался кабинет, полураспахнутое окно с вылетевшими стеклами, загаженная тапочка, «украшения» на полу.

Гумилев набил трубку, задумался. Сделалось грустно и как-то одиноко и печально. Первые звезды проступили в чуть опавшем, слегка потускневшем закате. Несло сильной прохладой в дыру: все-таки север. Тоскливо устроена жизнь… Чего бы только не отдал мальчик на пестром лугу! Что бы он только не сделал за десятую часть того, что сейчас сам принес индюк. От несбывшегося остается рубец. Безобразный рубец, он будет мешать до конца. Но – не вернуть, не компенсировать. Потому что если не полученное вовремя и достанется когда-нибудь потом – то все равно уже не надо. И не хочется. «Дорога ложка к обеду». «Всякому овощу свое время». Все хорошо только вовремя.

Приходил Петр, Гумилев рассеянно ему кивнул. Стуча молотком, Петр заменил стекло. Петр постоял, помялся у стола… Ах да! Гумилев сунул ему полтинник, потрепал по плечу.

Горничная протерла пол после Петра и индюка, унесла закаканную индюком тапочку, принесла новые. Закат почти что погас, остались тускло-малиновые перья, торчащие над Петроградской. Гумилев все сидел и курил. Думал, пускал кольцами дым к потолку.

…Все хорошо только вовремя. Это касалось и Елены. Влети она вслед за индюком в это окно – и что прикажете с ней делать тогда?! Что можно делать с этой примитивной дурой? Влети она сегодня в окно – так из нее даже бульона не сваришь. Совершенно бесполезная дама. Хотя… Всплыло из глубин памяти – громадный рыжий зверь идет через такую же рыжую, выжженную саванну. Мрачноватый рассказ о прикормленном человеческими жертвами звере, которому поклонялись, словно богу. Точно! Связать покрепче, а рот ни в коем случае не затыкать. Пусть орет: тогда скорее придет рыжий зверь, источая смрад из страшной пасти. А с собой взять и винтовку, и дробовик. Если выйдет правым боком – бить по передним лапам картечью…

Что-то стукнуло в стекло. Гумилев нервно покосился за окно, не сразу успокоился: ночная бабочка… Разлетались!

Елена… А что – Елена? Пустоцвет. Об условностях, о «что скажут» она думала больше, чем даже о собственной судьбе… не говоря о других. Раз в жизни выпал этой женщине шанс большой любви. А с ним вместе и шанс занять в жизни совершенно другое положение, чем быть одной из многих, из толпы. Тысячи женщин что хочешь отдали бы за такую судьбу. Эта сама, своими руками убила и любовь, и возможность союза с Гумилевым. Сама себя покарала страшнее всего – так и проживет жизнь, состарится и умрет среди ходульных салонных идиотов. И до самого конца не будет у нее ничего значительнее воспоминания о том, как ее полюбил Гумилев.

…Стихи дописались сами собой, почти без усилия воли:

Но все проходит в жизни зыбкой.

Пройдет любовь, пройдет тоска.

И вспомню я тебя с улыбкой,

Как вспоминаю индюка.