Пером и кистью

– Сопляк! Смирно! Думать надо меньше, а делать – больше. Посмотри на себя: где мышцы? Тощий, как игла, как ты родину собираешься защищать?

Умник поежился; он бы с удовольствием смылся, но было нельзя: судилище – штука серьезная. Вояка шарахнул иззубренным мечом по камню; собравшиеся отшатнулись, опасаясь смертоносных шипов, а задремавший было Толстяк вскинулся, спросил испуганно:

– Что, уже напали?

Вояка ответил с сожалением:

– Нет. Но вдруг?

И мечтательно закатил глаза. Толстяк поддержал:

– Это самое, адмирал дело говорит. Толстеть надо, кушать надо, а как же? Второй завтрак, третий, четве… Хм. Обед. Обед – это святое. Потом, конечно…

Толстяк зажмурился и принялся чмокать. Старейшины ждали: наконец, самый нетерпеливый толкнул в бок:

– А дальше?

– Что? – очнулся Толстяк. – Напали?

– Нет пока. Вы, уважаемый, продолжайте.

– Это самое. На чем я остановился?

– На обеде.

– Ни в коем случае! – Толстяк возбудился, сделал круг и вернулся на место. – Ни за что! Останавливаться на обеде недопустимо и даже преступно, это самое. Надо тут же перейти.

Маленькие глазки вновь почти исчезли, Толстяк зашлепал толстыми губами.

– Перейти через что?

– К полднику перейти, разумеется. И только потом – к ужину. Во всем должен быть порядок, соблюдение режима. А нарушение режима – первый шаг в пропасть, это самое. Стоит один раз – и все, вниз, во тьму, в нигилизм, бунтарство и революцию. Ты этого хочешь, Умник? Ну? Отвечай!

– Нет, – прошептал подсудимый, – я не хочу вниз. Я наоборот. Вверх.

Толстяк растерялся. Поглядел на собравшихся: мол, помогайте. Адмирал задрал меч, будто готовясь пропороть упрямца, но Светоч опередил. Начал, как всегда, вкрадчиво, издалека:

– На первый взгляд, конечно, вверх – это хорошо, это правильно. Но если вдуматься? Того ли от нас ждет общество?

Светоч медленно оглядел собрание, сопровождая плавное движение светом фонаря; те, кто попадали в луч, немедленно обретали задумчивость, глубокомысленно вздыхали, стараясь соответствовать.

– Отнюдь! Совсем не этого, – продолжил Светоч, – вот тебя называют Умником. Почему?

– Наверное, много думаю, – не сразу ответил подсудимый.

– Думает он! – взорвался адмирал. – Чего тут думать? Трястись надо. От благородного, прямо скажем, негодования. И готовности.

– К чему, это самое, готовности? – поинтересовался Толстяк.

– Ко всему!

– Значит, все-таки нападут, – кисло резюмировал Толстяк и принялся потихоньку отползать в расщелину.

Светоч покачал головой; в такт затрясся фонарь на длинном отростке, торчащем изо лба; тени заплясали, ритмически удлиняясь и укорачиваясь.

– Вверх, повторюсь, хорошо. Но ведь есть разумные пределы. Создатель все разложил по полочкам, разжевал.

– Разжевал? – оживился Толстяк, высунувшись из убежища. – Что разжевал, это самое?

– Все.

– Вот это зубы, вот это я понимаю! – восхитился Толстяк.

Светоч недовольно зыркнул на болтуна и продолжил:

– По полочкам, говорю. Вода жидкая, песок сыпучий, еда вкусная. Толстяк, молчать! Выше головы не прыгнешь, у семи нянек четырнадцать титек… э-э, не то. Семь раз отмерь, один раз отъешь. Молчать, говорю! Тьфу, как на тебя, Толстяк, погляжу, так сам начинаю на жратву съезжать. Сгинь с глаз моих.

Толстяк втиснулся обратно в щель; мудрец продолжил:

– Червяку определено место в иле, жемчужине – в раковине, а нам – здесь. Куда ты все рвешься, Умник?

– Ну, – застенчиво улыбнулся подсудимый, – туда. К Солнцу, Луне, звездам. Вверх.

– Да сбежать он хочет, – встрял адмирал, – улизнуть от, понимаешь, гражданского долга. Призыва избежать. Можно, я его пильну? – и навострился клинком.

– Погоди. Каждого пилить – кого судить будем в следующий раз? Послушай меня, Умничка, – голос Светоча потек патокой, – там ведь пустота, абсолютно безжизненное пространство. Чем дышать-то будешь? Помрешь ведь.

– Ну. Я попробую – и сразу назад.

– А вот назад мы тебя не пустим, – рявкнул Вояка, – может, тебя там завербуют. Нет, надо его все-таки пильнуть для профилактики!

– Успокойся, адмирал, никто не вернется. Оттуда обратной дороги нет. Скажи, дурачок малолетний, только откровенно: может, тебе здесь не нравится, а? Вот всем нам, твоим товарищам, скажи без обиняков. Ну?

Собрание напряглось: наливались кровью глаза, нервно дергались щеки, скалились зубы; будто все сплотились, слились в одно враждебное существо.

– Скажи, скажи.

– Не бойся. Признайся уж.

– Он, сволочь, то рисует на песке, то пишет чего-то. Не иначе – сигналы подает, шпионские.

Умник прижался к скале; отступать стало некуда. Вдохнул поглубже и произнес:

– Наверное, этот мир хорош. Но нельзя же гнить здесь вечно. Жратва да сон, сон да жратва. Разве не для познания мы созданы? Не для того, чтобы узнавать новое и изменять прежнее? Пером и кистью.

– Што-о?! – зашипело многоголовое чудовище. – Пером? Кистью? Изменить мир? Изменялка еще не выросла, с-сопляк.

– Жратва ему наша не нравится. На святое покушается, это самое!

Наползали, шурша, дыша злобой, предвкушая расправу. Умник уже приготовился к смерти, когда Светоч очнулся, качнул фонарем. Сказал:

– Спокойно, уважаемые. Дадим ему шанс. Последний. Ровно сутки тебе, чтобы мозги на место поставить. А если нет – пеняй на себя.

– Пильнем! – рявкнул адмирал.

– И сожрем, – причмокнул Толстяк.

– Все свободны, – сказал Светоч, – судилище с удилищем прерывается на двадцать четыре часа.

***

Умник брел все дальше и дальше; уже стихли за спиной ругань, шипение, чавканье. Поглядел вверх: небо быстро темнело, и таяло отражение – смешное, тощее, с широко распахнутыми глазами.

Решился. Втиснулся между камнями; бока сдавило – аж затрещали ребра. Дышать трудно, зато, если струсишь – сбежать будет не так-то легко.

Отгорел закат, высыпали звезды; взошла и пустилась по привычному пути Луна, а Умник все сидел в своей добровольной тюрьме, бормоча кривоватые новорожденные стихи:

Прельщенный высью,

Услышав зов,

Пером и кистью

Рисую новь.

Лишенный крыльев,

Лечу на свет,

За звездной пылью,

Сомненьям – нет.

Я зубы стисну –

И напролом!

Пером и кистью,

Пером и кистью,

Пером и кистью…

Кистью-пером!

Мир дослушал. Ухмыльнулся и потек, потащил себя вспять – туда, где храпит в своей расщелине Толстяк; где вздрагивает и орет во сне команды Адмирал, подрагивая костяным мечом; где Светоч терпеливо ждет наивную добычу, привлеченную фонарем на длинном удилище…

Умник уперся из последних сил, вцепился в камни; привычное смирилось и покинуло его; нахлынуло чужое, невозможно сухое, страшное.

Задыхаясь, Умник вдруг увидел этот дивный, иной, новый мир; зеленые стволы тянулись вверх, к небу невероятной глубины и яркости.

Удушье навалилось, гася сознание. Разорванный мукой рот пытался вдохнуть: еще раз, еще… И вдруг свежий поток хлынул, насытил кислородом кровь.

Прежнее, заплесневелое отступало все дальше и дальше, вместе с приливом. Из влажных камней, обдирая тело в кровь, выкарабкался Умник.

Первый житель суши.

Первая кистеперая рыба.