Это строка из «Евгения Онегина», из первой главы, где Пушкин представляет нам главного героя. Тот был франт, на бал отправился в панталонах, жилете и фраке – модной одежде, которую автор не смог описать по-русски. Пушкин свободно использовал заимствованные слова и явно не считал дистиллированный язык условием сохранения государства. А некоторые его соотечественники считали. Но это не какая-то национальная черта: борьба за чистоту языка велась и ведется во многих странах.
У французов с их языком связана настоящая национальная травма. После того как норманны в XI веке завоевали Англию, французский надолго стал языком местной знати, позже он распространился в придворных кругах других стран, стал языком крестоносцев, а с середины XVII века и до самой Первой мировой войны использовался как международный. На нем говорили правители, аристократы, ученые и вообще все образованные люди. И даже Татьяна написала свое пронзительное письмо Онегину по-французски – потому что русским письменным владела неуверенно.
Но потом все изменилось: международным языком стал английский, за что можно благодарить или ругать колониальную политику Британской империи и мировое влияние США. Трудно смириться с тем, что теперь на твоем совершенном языке не говорит весь мир. Поэтому нелегко встретить француза, который с радостью пообщается с вами на английском, даже если владеет им. Свой же язык французы берегут ревностно: еще в 1635 году в стране появилась Французская академия – специальное учреждение для сохранения чистоты языка, которое работает до сих пор. До начала ХХ века гордое право именоваться французом давало в том числе владение «придворным французским»: архаичным языком со множеством правил и запретов, в котором не было места ничему новому.
В 1975 году во Франции был принят закон о защите французского языка от вторжения любого другого, но прежде всего английского. А в 1996-м появилась Генеральная комиссия по терминологии и неологизмам – чтобы на каждое заимствование найти французский аналог. Поэтому, например, компьютер во Франции зовется ordinateur (хотя и не всегда) – что-то вроде «упорядочивающий». Языковых пуристов активно поддерживает правительство, да и простые граждане не хотят, чтобы язык упрощался и еще как-то трансформировался под чужим влиянием.
Немецкие языковые пуристы взялись за очищение родного языка в конце XVIII века и достигли кое-каких успехов благодаря поддержке правительства – некоторые иностранные заимствования были вытеснены из речи, правда, не всегда удачно. Кстати, и при обозначении понятия «пуризм» они отказались от латинского корня, но слово Sprachreinigung вместо Sprachpurismus как-то не прижилось.
Нацисты, придя к власти, стремились искоренить в языке все свидетельства чужеземного участия, включая латинское и греческое. Арийский новояз в итоге не сложился, но некоторые слова (например, zeit – «время» или erdkunde – «география») закрепились в немецкой научной терминологии именно в тот период. Сегодня в Германии работает организация «Культура немецкого языка», которая стремится сократить использование английских заимствований и внедрить их немецкие аналоги, проводит мероприятия, посвященные проблемам языка. Но обычных граждан в последнее время больше тревожит превращение языка в гендерно-нейтральный.
В языковой политике тоталитарных государств пуризм вообще занимает особое место: борьба за чистоту языка тесно связана с национализмом и прочей дискриминацией. Фашисты в Италии боролись с заимствованиями особенно яростно. Сложность заключалась еще и в том, что даже по-итальянски в начале XX века говорило чуть более 10 % населения страны – остальные общались на местных языках и диалектах. Ведь еще в XIX веке на месте единой Италии было несколько независимых государств.
Правительство Муссолини запретило не только любые иностранные слова (а также буквы J, K, W, X и Y, которые использовались лишь в заимствованиях), но и все диалекты и местные наречия – их отнесли к иностранным языкам. Не для всех запрещенных слов была замена в итальянском, так что и ученые, и простой народ занялись подбором и изобретением аналогов. За несколько лет в языке появились сотни новых слов и выражений. Этот процесс затронул и географические названия, и неитальянские имена и фамилии. Даже американца Луи Армстронга переназвали в Луиджи Браччофорте.
Сегодня большая часть «фашистских» слов не используется, но некоторые закрепились в языке. А пять «запретных» букв до сих пор не входят в официальный алфавит и изучаются с оговоркой «только в иностранных словах».
У британцев тоже есть повод обижаться на французов, которые основательно «потоптались» в английском языке, и теперь в нем 30 % корней – французские. Еще треть приходится на латинские, а собственно англосаксонским досталось чуть больше четверти современного словаря. Английские пуристы продвигают идею предпочтения исконных слов перед пришлыми: если есть свой аналог, его и надо использовать в речи вместо слова греко-латинского происхождения.
Японские ревнители языка жили в XVII–XIX веках и назывались кокугакуся. Они следовали традиции Кокугаку, которая предусматривала не только сохранение языка, но и в целом защиту самобытности японской культуры. Кокугакуся считали, что чем древнее язык, чем меньше его затронуло время, тем он совершеннее. Японские пуристы много сделали для национальной лингвистики, но их философия не выдержала ветра перемен: как только закончилась двухвековая самоизоляция Японии, консервировать язык стало бессмысленно.
В исландском языке всегда было мало заимствований, и все-таки с ними борются. Пуристов поддерживает правительство, в стране есть несколько организаций, которые трудятся ради сохранения языка.
Для замены иностранных слов и обозначения новых понятий исландцы создают слова из старых корней: используют те, что вышли из употребления, но находятся в том же семантическом поле. Часто новое слово получается еще более «наполненным», чем заимствованное, и каждый исландец может легко объяснить его этимологию. Например, телефон в Исландии называется sími – когда-то давно это слово обозначало длинную нить. Слово veðurfræði («метеорология») образовано от слов «погода» (veður) и «наука» (fræði). Если заимствования совсем не избежать, его маскируют, адаптируют под местную грамматику.
В XIX веке, после своей революции, греки говорили, писали и учились на кафаревусе – консервативной разновидности греческого языка, которая противилась любым заимствованиям и стремилась к архаизации, то есть к античности.
Ее противником была димотика: «народный» язык, который отвоевал позиции только в конце XIX века. В 1967 году власть в Греции захватила хунта, которая отменила димотику в школах и сделала литературной нормой кафаревусу. А в 1974 году хунта пала вместе с архаичным языком. Сегодня его полностью вытеснил новогреческий язык, который можно назвать «димотикой в кафаревусную полоску».
Греческий пурист Георгиос Мистриотис отстаивает свою точку зрения. Карикатура из газеты «Μικρόν Άστυ», 1894 г., ascsa.edu.gr
Почему у радикальных пуристов нет шансов?
Язык – как вода: всегда найдет дорогу. Можно построить канал, осушить болото, разогнать облака, но стоит ослабить контроль – и природа берет свое. Чтобы держать язык, особенно мировой, в жестких рамках, контроль должен быть всеобъемлющим. Добиться его трудновато, если на языке говорят сотни миллионов человек. И вот почему.
Влияние неизбежно
Мировых языков, в которых не было бы заимствований, не существует. Множество слов, которые сегодня кажутся нам русскими, – «пришельцы» из других языков. Как-никак русский язык пережил четыре лингвокультурных влияния: сначала греческое, потом германское, затем французское и англо-американское. Стул, на котором вы сидите, книга, которую вы читаете, бутерброд, который вы съедите через час, шапка, что вы забыли в метро, и само метро – все эти вещи называются иностранными словами.
Язык «ленивый»
Точнее, экономный: стремясь повысить эффективность коммуникации, мы неосознанно стараемся передать максимум информации минимальными усилиями. Особенно когда коммуникация становится все быстрее. Поэтому, если есть выбор между словами «вычислительная машина» и «компьютер», мы выберем второе, а в неформальном общении даже «комп». «Машина», кстати, – тоже заимствование.
Языковая мода
Слово «лайфхак» трудно выговаривать, но мы его употребляем. Или вот «секьюрити»: проще же сказать «охрана». Но мы постепенно переходим на «бодигард». Не все, конечно. Кто-то так и говорит «лидер мнений» или даже «законодатель мод» вместо «инфлюэнсера». Но и в одежде не все следуют моде.
Новые смыслы
Главная причина появления заимствований – явление новых смыслов. И часто это по-настоящему новые смыслы, на которые трудно «натянуть» старые обозначения. «Интернет», например, или «принтер», или «вендинг». Целые профессиональные сферы возникают и развиваются на наших глазах – логично, что в них будут использоваться термины, которые придумали их создатели.
Сленг есть сленг
Профессиональный, молодежный и прочий сленг – такая же необходимая часть языка, как, например, научная терминология. Ею пользуются определенные группы, которые не претендуют ни на какое лингвистическое главенство и просто живут внутри своей культуры. Часть таких слов оседает в повседневном языке, часть просто забывается. Вот посмотрим, долго ли протянет «кринж».
Язык сам разберется
Как бы ни передергивало нас от кофе среднего рода, однажды оно придет. Даже уже пришло в некоторые словари. Если множество людей используют какое-то слово или его форму и не отказываются от них, значит, в этом есть необходимость. Живой язык всегда вариативен и многообразен.
Самое страшное для языка – потеря смысла: когда один передает информацию, а другой не получает. И недопонимание накапливается. Человек в возрасте (а еще – далекий от сферы IT) сегодня вряд ли поймет предложение «Мы пофиксили баги в бэклоге, но не успели к дедлайну». Но любому русскому человеку будет трудно с первого раза распутать пассаж вроде «вследствие необходимости проведения мероприятий по входному контролю», в котором, казалось бы, все слова знакомы. В таких громоздких конструкциях смыслу достается мало места, а все остальное занимает его видимость. Печально, что таким языком пишется большинство официальных документов, которые должны, по идее, упрощать нашу жизнь. Возможно, просто с идеями что-то не так.
Заботиться о самобытности и красоте языка, знать и применять все его богатство, придерживаться правил его использования – замечательное стремление, которое мало общего имеет с желанием избавить речь от какого бы то ни было влияния. Ни у кого не получится полностью восстановить язык предков и даже язык Пушкина, который уж точно не был пуристом, – потому что давно нет ни предков, ни мира, в котором они жили. А мы-то есть.
Это новость от журнала ММ «Машины и механизмы». Не знаете такого? Приглашаем прямо сейчас познакомиться с этим удивительным журналом.
