Стужа

По Невскому я шел, низко наклонив голову, старательно глядя себе под ноги, только под ноги и никуда больше. Стылый ветер гнал холод с севера, заставлял ежиться, даже в теплой пуховке, – больше от мысли о надвигающейся зиме, чем от реальной температуры. А ведь сегодня тепло, больше того, даже выше нуля. Солнце, в кои-то веки появившееся из-за свинцовой пелены облаков, полосовало снег упругими лучами, тот, слежавшийся за время оттепели, уплотнившийся до состояния гранита, темнел, но не сдавался. Лужицы, что вчера появились, ночью затянуло хрустким ледком, который и сейчас не желал стаивать.

Ноги в снегоступах топтали булыжники снега, серая мостовая хрустела неприятно под подошвами, будто уговаривая остаться еще хотя бы на день, на неделю, на месяц. Конечно, поздно. Я уходил. Сперва в Москву, а после… там видно будет куда. На юг, далеко на юг.

Тишина ватная, будто уши заложило. Снег пожрал все звуки, всех, кто мог бы издать их. Ничего и никого не осталось в городе. Когда я прохожу переулки, начинает гулять эхо – но быстро глохнет среди наметов. Улицы, даже Садовую, давно не чистили, наверное, несколько лет, с момента исхода, теперь она полностью завалена сугробами, приобретшими серый, как мир окрест, оттенок. Только Невский остался сравнительно чист: по нему уходили последние беженцы, ныне собравшиеся на Московском вокзале и несмело ступающие на пути прямой, как создатель ее, Николай Палкин, железной дороги. Все прочие заметены, погребены, исчезли.

Последняя группа, последняя из организованных, уходит сегодня в час пополудни. Я, извечный волонтер последних лет, наконец, вместе с ней. До заката, до восьми часов, мы рассчитываем добраться до… хорошо бы до станции Колпино или даже Тосно. Там устроимся на ночлег и… лучше не загадывать. Холодно.

Нога поехала на колком льду, я нелепо взмахнул руками – черная ворона, неумело пытающаяся взлететь. Когда поднялся, взгляд упал на полузаметенные корпуса Национальной библиотеки. Невольно вздрогнул: в одном из окон горел свет. Нет, не электричество, конечно, его давно уж нет, – буржуйка – свет неровный, колышащийся. Против воли остановился и снова обернулся.

Заметенный Невский жуток – колея, некогда вычищаемая жителями, а после вытоптанная сотнями тысяч ног и идущая через центр города, от Выборгского шоссе, доходящая до вокзала и далее движущаяся на юг по путям. Здания ссохлись, ввалились в сугробы, чернеют провалами окон, в которых поселилась стужа. На Садовой видны провалы – дом не выдержал натиска, обвалил крышу, теперь снегу есть куда сыпать, что захватывать. Кто там говорил о парниковом эффекте, антропогенном факторе, глобальном потеплении? Где теперь они? Пытаются добраться до тропиков в тщетной надежде узреть земли, до которых до сих пор не добралась вековечная зима?

Я вздрогнул. Нет, лучше не видеть, не рассуждать. Когда-нибудь смогу выбраться из-под завалов, оказаться среди той погоды, что мне привычна, – хотя бы на несколько лет. Пока ледник… я же сказал, не думать!

Я долго вглядывался в окно второго этажа. Не померещилось, там действительно кто-то есть. Не решившийся или все еще раздумывающий уйти – будто дожидаясь ледника, медленно пожравшего Мурманск и сползавшего все ниже и ниже. Наверное, сейчас он в районе Петрозаводска. Удивительная, невероятная скорость, он ровно заждался своего часа и теперь спешил наверстать упущенное.

Кто мог подумать еще тридцать пять лет назад, что и надо-то для этого всего ничего – одна мощная вспышка на солнце, отключившая человечество от всех его достижений, и отсутствие оных во все последующие годы. Теперь мы возвращаемся к местам своего появления, в Африку, если тамошние народы нас вообще пустят, памятуя о том, как мы не пускали их предков в собственные пределы. Истории свойствен черный юмор, спустя тридцать тысяч лет после исхода он повторяется, но в обратном порядке. И теперь те, кто жаждал получить от нас крохи премудрости, блага цивилизованного мира, а имел лишь меняющихся царьков: людоедов или каннибалов, – теперь благодарили богов, что не получили и грамма технологий. Все они исчезли, остались простые инструменты, пережившие тысячелетия. Кроме автоматов и патронов к ним – этого добра мы, бывшие владыки черного континента, столетие делившие его меж собой, выделили им от щедрот без меры.

И теперь лучше не думать, сковала ли стужа сердца тамошних жителей. Ведь к ним идут не как к нам – тысячи, но миллионы и миллионы. И кто знает, сколько дойдет, а сколько останется на пороге. И где он, этот порог, будет еще через тридцать пять лет?

Я куснул губу и зашел на Садовую. Полузасыпанные окна первого этажа жильцы бывшие или настоящие аккуратно забили досками, но на втором виднелся вход, до которого еще надо добраться – по скользкой от льда снежной лестнице. Сощурившись, я присмотрелся, но, не увидев движения, стал взбираться на кручу. Наверное, меня слышали, однако молчали, поджидая. Окликнули, только когда я добрался до самого верха.

– Кто здесь?

Из темени в грудь оказалась направлена двустволка. Я вздрогнул всем телом и едва не скатился обратно.

– Уж точно не мародер, все они давно вымерли или бежали. Увидел, что у вас свет, и… Вы почему не уезжаете?

– Уезжаете? – эхом повторил говоривший.

– Уходите. – В самом деле, какой сейчас транспорт, кроме собственных ног. – Это последняя организованная группа, больше не будет.

– Я думал, последняя ушла еще в апреле. – Двустволка качнулась, затем нехотя опустилась. – А сейчас уже какое… пятнадцатое июля, да?

– Восьмое. Та группа вернулась, попала в бурю. Мы подобрали беженцев с севера, где-то сорок человек. Идем в Москву, а там…

– Дойдете ли?

Я пожал плечами. Вздрогнул, но кивнул.

– Должны. Нам еще до Сочи добираться. Не в один прием, но в столице нас ждут.

– Столице чего, простите?

Я промолчал: он прав, Москва – просто пустой город, даже не так – очень большой перевалочный пункт. Власти давно бежали оттуда, перебрались сперва в Сочи, а после будто истаяли… Все музеи и банки оказались разграблены, даже здесь перед бегством военного руководства на последних работающих грузовиках успели вывезти все поместившееся и годное к обмену.

Человек с ружьем прервал затянувшееся молчание:

– Ладно, заходите, если желание есть. Значит, сегодня уходите?

Я кивнул, входя в скромные апартаменты второго этажа библиотеки через длинный коридор, заваленный всяким тряпьем так, что по нему приходилось протискиваться. В центре маленькой комнатки стояла массивная буржуйка с жадно открытым зевом, обложенная бутовыми кирпичами. Было жарко, но не настолько, чтоб снимать пуховик. От окон не дуло, удивительно, но стеклопакеты сохранились в целости, не думал, что они могут перенести морозы за шестьдесят, как прошедшей зимой. Видимо, когда становилось слишком холодно, тут переставали топить.

Вокруг буржуйки сидели шестеро. Когда я вошел, один из них пошевелился, однако остальные продолжали смотреть куда-то сквозь меня. Солнечные лучи, пробравшись в комнату, едва смогли рассеять тени. Стены, а частью и окна, выходившие на Садовую, были заставлены стеллажами с книгами. Все правильно, библиотека же.

– Это один из ходоков, – отрекомендовал меня вошедший, немолодой мужчина, за шестьдесят, в плотном свитере и протертых джинсах; только теперь, когда он повернулся в профиль, я смог разглядеть его как следует. – Оказывается, еще есть кому идти.

– А вы почему не уходите? – Я оглядывал собравшихся. Молодые и старые, они будто ссохлись, сидя на линялых, побитых морозами и жизнью диванах. Неохотно подняв головы, оторвавшись от привычных раздумий, стали изучать пришлеца.

Ни одной женщины, даже странно.

– Смысл? – произнес старик, сидевший подле зева печки и даже не обернувшийся на меня. – Я не дойду даже до Пскова, не думаю, что и ты…

– Я уже ходил в начале года, просто не повезло с погодой. Дойду и до Москвы. И дальше.

– А сам сюда тоже откуда-то пришел?

– Да, из Оленегорска.

Мы тоже рвались в столицу, вместе со всеми. По пути попали в гравитационную бурю, температура за сутки упала градусов на тридцать, началась жуткая пурга, продолжавшаяся неделю. А ведь начало апреля. Или конец марта? Я уже плохо помнил то время. Только то, что дошел в одиночестве, окруженный изрядно поредевшей толпой беженцев, таких как я, потерявших всех и не знавших, что делать дальше. Вот только они нашли в себе силы идти, а мне на это потребовался не один год. И то, мое путешествие перед самой отправкой, якобы поискать других беженцев, мой заход в этот дом… я будто снова решил остаться.

Этак мог бы вернуться в Оленегорск и там ждать ледника.

Хотя ведь я учился здесь, работал. Женился. А только потом вернулся домой. Всего за год до электромагнитного удара. Еще более удивительно, что мы так долго ждали и надеялись на лучшее. Мэрия, помню, приказывала горожанам жечь покрышки и пластик, чтоб возродить тот самый, проклинаемый прежде парниковый эффект. Зимой на снег выливали битум, нефть, высыпали туфовое крошево… даже тогда человек еще мнил себя хозяином планеты, думал, что этим уж точно переменит климат. А ведь распоряжение об отравлении атмосферы откуда-то пришло, не сама же администрация его выдумала.

Интересно, пытаются ли то же сделать в Африке, Азии… там, куда все мы пытаемся прорваться? Или они думают, что ледник рано или поздно остановится, надо только подождать. Умрет своей смертью, как большинство тех, кто пытается…. Нет, нельзя думать.

– Мы своих не бросаем. Это последний шанс добраться до теплых краев. Решайтесь. Сегодня до двух. До вокзала ведь всего десять минут ходу, пятнадцать, – произнес я, вглядываясь в седой затылок. Не веря своим словам. Если найдут этих, значит, перенесут отправку на сутки – странный гуманизм, ведь тех, кто отстает в буране, кто теряется или слабеет в дороге, – их не ждут.

Затылок качнулся из стороны в сторону.

– Мы не уйдем, – любезно пояснил человек с ружьем. – Раньше не решались, а сейчас и подавно. Смысла нет. Мы тут либо как я, либо как он, – кивок в сторону молодого человека; тут только я понял, что без посторонней помощи встать с дивана он не может. – Знаю я про ваше «своих не бросаем». Иначе бы, наверное, уже дошли. Прорывались через кордоны, на пули лезли. – Голос прервался. Он вздохнул, огляделся. И произнес заметно спокойней: – Может, вы сделаете одолжение.

– Смотря какое.

– Да, конечно, смотря.

– Я неверно…

– Да все верно. Вот он, – кивок на парня, бездвижно разглядывавшего меня, – тоже беженец, как и большинство из тех, кто здесь остался. Из Выборга. Шел с группой, случайно прошли над деревней. Он провалился сквозь крышу в дом. Остальные ушли. Кроме отца, – седой затылок явственно вздрогнул. Я невольно куснул губу. Наконец, произнес:

– Так о чем вы хотели меня просить?

– Все просто. – Наконец-то все повернулись ко мне лицами. Пристально всматривались. – Я работал в антикварном, это в соседнем корпусе. Мимо прошли тысячи, сотни тысяч беженцев. И многие сдавали вещи, приходили от вокзала, возвращались, понимая, что не унесут, и сдавали. Кто за просто так, кто за еду, кто за что. Не переживайте, у нас есть все необходимое, чтоб дотянуть до ледника. Под подвалом находится бункер или что-то в таком духе. Я сначала не верил рассказам, но когда директор бежал, архивариус мне показал вход. Лестницу в бездну. А там запасы еды, лекарств, керосина, словом, всего. Не знаю, к чему тут готовились, к ядерной зиме или к обычной, не знаю даже, когда создали эти запасы…

– При СССР, понятно, – произнес отец молодого человека. – Даже думать нечего. Банки с тех времен лежат.

– В любом случае, на наш век хватит. Сами мы уйти не сможем, а вот вынести кое-что я бы вас попросил.

– Что именно? – с некоторой тревогой в голосе спросил я.

– Да что сможете. У нас много ценных предметов, небольших, но имеющих безусловную важность для будущего. Это и книги, и письма. – Он не выдержал, прошел в глубь помещения, к стеллажам, потом спохватился. Вышел, попросив меня подождать.

Молчание продолжалось долго.

– Вы – это вся группа остающихся? – спросил я старика. Тот покачал головой.

– Внизу еще четверо, но они или не хотят, или не могут подняться. – Я кивнул, сам не зная чему. Там оставались женщины, почему-то подумалось. – Говорят, в городе еще есть несколько таких же, как мы, не знаю, наверное. Но я видел раз дым, возможно…

– На вокзале жгут покрышки, битум, пластик, – нет, это для обогрева, прогнать зиму уже не думали. Да и в дороге, я это помню, встречаются нетронутые поезда, особенно на узловых и сортировочных. Собственно от одной к другой станции мы и должны будем идти – как и прежде, в начале года, ориентируясь по столбам и надземным переходам. На путях уже метра два слежавшегося покрова.

– Я помню, что на Московском видел когда-то. Сейчас уже… неважно. Нет, это другие дымы, скорее, пар. Жаль, нет у нас трубы или телескопа.

Вернулся антиквар с охапкой бумаг.

– Взгляните, может, возьмете с собой. Это карман не утянет. – Он подал мне папку, я раскрыл, наклонился к буржуйке. Какие-то письма.

– Переписка императора Александра Второго и его последней жены, тогда еще любовницы, Екатерины. Около сотни неизвестных прежде писем конца семидесятых.

Я распрямился.

– Простите, но ведь ваш директор… он же понимал, что надо брать в дорогу, скорее всего, самое важное взяли именно тогда.

Мой собеседник улыбнулся.

– Это техническая библиотека, и я не ее сотрудник. Не знаю, может и взяли. Но то, что нам принесли позднее, оно многажды ценнее. Взгляните на письма, это подлинники.

– Я даже не сомневаюсь. Вот только кому они понадобятся там, в Африке.

Наверное, произнес слишком жестко. Антиквар вздохнул, затем кивнул. Лицо его сжалось, он вырвал у меня папку и решительно бросил ее в огонь. Буржуйка мгновенно пожрала ветхую пожелтевшую бумагу. Я вздрогнул, инстинктивно сделав шаг к печке. Посмотрел на бросившего, на остальных. Те молчали, скорее всего, привычные к подобным эскападам. А вот мне сделалось не по себе. Потому еще, что молча смотрел, как огонь пожирает бумагу. Как тогда, позапрошлой зимой, когда какие-то дикари спалили Русский музей. В тот день многие пришли погреться и посмотреть…

Антиквар вздохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться. Затем продолжил:

– Вот еще – драмы Пакувия, издание шестнадцатого века.

– Пакувий? Кто это?

– Римский трагик, – внезапно раздражаясь, произнес старый хранитель, и книга отправилась следом за письмами. Буржуйка довольно ухнула. А он уж протягивал мне следующий фолиант.

– Тогда возьмите хотя бы «Логику» Аристотеля, это перевод на арабский. Там-то его сумеют разобрать.

Я вздрогнул. Подняв глаза от небольшого тома, произнес:

– Вот уж не думаю, что их аллаху стоит показывать подобное. Тем более мы к ним не идем, а если и встретим по дороге…

Аристотель улетел следом за Пакувием.

– Тогда… понятно. Простите, что обеспокоил, но…

– А что это за книга? – Надо было что-то взять. Хотя бы чтоб успокоить старика-антиквара. Да и себя тоже. Остальных незачем, они привыкли к подобному, возможно, я далеко не первый посетитель, после которого остаются прах и пепел.

Но зачем мне вообще брать эти музейные ценности? Там, куда мы идем, нам вряд ли понадобятся хоть какие-то книги, за исключением учебников по технике, материаловедению, архитектуре и чему-то подобному. Люди в тех местах простые, цивилизацией не испорченные, живут как дышат. Это мы там будем строить и восстанавливать, если разрешат, конечно, если это вообще имеет смысл.

– Вот это? «Черная книга» Якова Брюса…

– Нет, я о другой. «Астрономикон». Вот эту я возьму.

– Это поэма Марка Манилия.

– Все равно. Раз астрономия, нам пригодится. Или вы против?

– Нет, – коротко отрезал антиквар и тут же сунул книгу в руки, я едва смог удержать ее. Помолчав, прибавил: – Спасибо, что хоть эту взяли. Может, не пропадет. Ледник ведь все уничтожит. Не факт, что кто-то через тысячи лет вообще будет знать, что здесь находился город. Столица.

Я поежился. Он прав, ледник сотрет все воспоминания о том, через что прошел и что подавил своей великой массой. Ни городов не останется, ни памяти о них, даже статуи царя царей Озимандии не отыщут неведомые потомки на развалинах забытого Лондона или Петербурга. Еще поэтому лучше не задумываться ни о том, что творил антиквар с томами, ни о том, что будет с очередным римлянином, которого я потащу с собой в кажущийся бесконечным путь в лето. Если оно, это лето, там еще есть. Ученые говорят, если солнце не начнет пятнеть, ледник…

Не думать. Ни о чем не думать. Просто идти. Как тогда, на последних километрах до Питера, так и этой весной, когда буран встал стеной на пути и пришлось вернуться. Я еще подумал, мол, знак, мол…

Хрипло выдохнув, я сунул книжку за пояс, потащился к выходу, забыв попрощаться. Антиквар крикнул вслед, нужна ли мне еда, лекарства, у них много, очень много, на сотни жизней хватит. Но я уже протискивался между мешками с тряпьем, не слушая, не думая. Не глядя на оставшихся, замерших на диванах, словно ледяные статуи.

Выскочил наружу, спустился к Невскому. Торопливо зашагал в сторону вокзала, глядя на ноги, считая шаги. И только взойдя на мост через заваленную сугробами Фонтанку, почувствовал запах горелой резины. Невольно прибавил шаг. Меня ждали попутчики, с которыми предстояло преодолеть тысячи и тысячи километров, но которые еще были живы, еще надеялись. Стужа пока не смогла добраться до них.