Шут при дворе короля. Часть первая

Иллюстратор: Егор Шоколадов

Он – Крашер XVI. Он – король. У него есть корона, припаянная к черепу. Есть замок, парящий среди туч. И самое главное – у короля есть шут. Единственный подданный вот уже три тысячи лет. Прочие слуги либо умерли своей смертью, либо героически погибли, выполняя королевские капризы. Прыгнуть со стены? Пожалуйста. Пожертвовать нитями своих нервов для новой мантии? Ну разумеется! А может… может, еще раз разложить свой организм на атомы и распылить их вокруг, чтобы изменить состав литосферы? Ведь цвет горизонта вновь успел надоесть. Такой скучный, однотонный, блеклый…

Роботы сгорали, меняя температуру звезды, то слишком яркой, то слишком тусклой. Бесплотные дворяне, состоящие из электромагнитных полей и похожие на мерцающих призраков, полностью истощились, меняя местами полюсы планеты. Стальные грифоны пали в бесконечных дуэлях на орбите. Один только шут продолжает служить. Верно и преданно.

Шут не может умереть. Мертвые не умирают.

«РТ-1» – реанимированный труп. Так назвал его придворный колдун, пока был жив. 1 – коэффициент развития, согласно справочнику по некротехнологиям означает, что данная модель способна двигаться, мыслить и самовосстанавливаться при необходимости. Будь коэффициент равен двум, то шут мог бы еще танцевать и петь «а капелла». Но Крашера вполне устраивает то, что шут умеет или не умеет.

Король, шут. Вдвоем на пустой выжженной планете. Армия давно самоуничтожилась. А королеву Крашер никогда не заводил. Ведь королева – существо непременно женского пола, что уже слишком опасно и непредсказуемо.

Король, шут, три тысячи лет. Они не скучают. Никогда.

– Оторви свою левую руку! – кричит Крашер, щелкая железными клыками.

Шут отрывает.

– Поставь вместо нее зазубренную клешню. Вон ту, в углу валяется.

Шут ставит.

– Сожми свое хозяйство! Левой!

Шут выполняет и это. Бубенчики его шляпы печально звенят.

– Достаточно.

Король доволен. Его глаза пылают радием.

– Знаешь ли ты, за что я люблю тебя?

Ежедневный вопрос. И ежедневный ответ:

– Я мертв. У меня нет чувств и нет желаний. Есть только долг – служить тебе, милорд, до конца времен.

– А после конца?

– Время начнется снова, и я вновь вернусь к тебе. В бесконечном замкнутом цикле.

Крашер хохочет. Корона искрит разрядами, как всегда бывает, когда его высочество возбужден. Шут стоит, не двигаясь. Его бледное лицо с черными и блестящими, как обсидиан, глазами лишено хоть каких-то эмоций. Изувеченный пах восстанавливается, мерцая синевой. А оторванная рука слегка шевелит пальцами, валяясь в стороне.

– Вся комедия в том, что живым ты был еще более ничтожным, чем сейчас. Ты был человеком – самым жалким существом во Вселенной. Пучком глупых мыслей и бестолковых мотиваций, смесью бессмысленных надежд и бездарных идей, гроздью слепых мечтаний и неоправданных амбиций… Ты знаешь, что такое человек?

Лицо шута теряет спокойствие. Всего на миг. Подобный вопрос звучит впервые, впервые за тридцать веков.

– Мне известно лишь, что человечество вымерло и что я больше не имею ничего общего с этим понятием.

– Потому что ты лишился чувств и желаний. Теперь ты чист и имеешь право на свое место в вечности. Ты счастлив?

– Я мертв. Я не могу быть счастливым или несчастным.

– И ты совсем ничего не хочешь? Ничего и никогда?

Зрачки шута сужаются от вспышки королевских глаз. Как раз этот вопрос гремит не впервые. Но странный импульс удерживает слугу от обычного ответа. Искра, секундный, слабенький разряд в мертвом мозгу. Мысль, что в этот раз не может погаснуть бесследно.

– Я… Я…

– Ну-ну, говори же!

– Я хочу знать… кем я был раньше. Как я жил и как я умер.

Крашер ерзает на троне. Подлокотники осыпаются дымящей крошкой под давлением когтей.

– Ну и ну, что-то новенькое! Ты… Ты хочешь знать, кем ты был? Но зачем?! Прошлое – это пустота, не способная предложить ни будущему, ни настоящему ничего, кроме тьмы и холода канувших веков.

Челюсть шута дрожит, глаза фокусируются на серости за окном. Слова даются с трудом, будто механизм, замкнутый в черепе, дает сбой, заклинивает, с треском рушится. Сжимается в кулак оторванная рука.

– Я не знаю. Просто хочу. Мертвые имеют право на память. Так должно быть… Так будет правильно.

Крашер торжествует. Его черное гротескное лицо довольно щерится, вибрирует корона.

– Что ж, кажется, наша игра становится интереснее. До сих пор я забавлялся с твоей органической оболочкой, даже не подозревая, что там еще тлеет душа. И вот она заявляет о себе. И хочет найти смысл. Проявляется болезнь, уничтожившая здесь всех представителей твоего вида. Физические увечья не причиняли тебе боли, но теперь… теперь ты будешь мучиться. Поверь, поиски ответов – это всегда страдания. Зачем тебе это?

Шут молчит. Маска его лица плавится, освобождая призраков боли, спавших в летаргии тридцать веков.

– Ты хорошо служил мне. И мне жаль тебя, верный раб. Я готов благодарить за верность. Для существа вроде тебя вечный покой – желаннейшая перспектива. Разве нет? Что бы ты выбрал: молекулярную деструкцию или ядерную кремацию? Да, мне будет скучно без тебя, но, с другой стороны, тишина и одиночество – лучшие друзья любого мудреца. Пора мне позаботиться об уюте для своих размышлений.

Звякает о пол клешня. Шут подбирает свою руку и прикладывает ее на место.

– Я бы не хотел обретать покой, пока не узнаю, кто я и почему я.

– Ты шут. Ты меня развлекаешь.

– А раньше?

– Ты был человеком. Жалким, как и любой другой человечишка.

– А зачем я был?

– Незачем. В этом весь фарс.

Гаснет сияние вокруг приживленной руки. Шут осторожно ощупывает ее и проверяет работу суставов:

– Быть может, на мой вопрос ответит другой человек. Живой. Наверняка он поймет меня.

– В этой галактике людей больше нет.

– А в другой?

– Возможно, и уцелел кто-то, но вряд ли. Эти паразиты очень быстро либо уничтожают сами себя, либо мутируют во что-то мерзкое.

– Я хочу поговорить с человеком. Хоть с каким-нибудь. Потом можешь уничтожить меня, милорд.

– Диктуешь условия? Ха-ха, ну ладно! Наша игра продолжается. Что ж, ступай! Ищи! Но имей в виду – поиски не принесут утешения, ты будешь страдать. Я же буду наблюдать и веселиться… Эх, три тысячи лет назад придворный колдун откопал труп неизвестного, чтобы сделать мне шута. Кто мог предположить, что все выйдет и вправду так забавно?

Космические медузы на миг прекращают свой танец. Танец извечной тишины и меланхолии. Эфирные демоны прячутся в туманности, и та чернеет от их щупалец. Старый дракон на астероиде фыркает и лениво переворачивается на другой бок.

Все они заметили его – мужчину, идущего по мосту звездного света.

Мост отвечает радужными бликами на каждый шаг мягких туфель с загнутыми кверху носками. Красный костюм покрывают узоры ромбиков, а бубенчики шляпы звучат подобно флажолетам. Бледное лицо впитывает звездное сияние, а черные глаза без устали смотрят вперед, не смыкая веки.

Шут не оборачивается и не спешит. Изредка останавливается, чтобы пропустить фантомов, оставляющих позади себя искрящий серебристый шлейф. Одни похожи на причудливых птиц, другие – на дельфинов. Совершенно безразлично шут минует сирен, притаившихся за пространственным водоворотом. Их зов не тревожит ни сердце, ни разум шута. И только чудовищная громада левиафана, проплывающего под мостом, заставляет путника подойти к краю и остановиться в раздумье. Мертвые могут себе это позволить – остановиться и подумать. Живым это делать некогда. Им нужно жить.

Спустя некоторое время он спрыгивает на спину титана и хватается за изогнутый плавник. Теперь шут стоит. Но путь его продолжается.***

Седовласый старик отдыхает на лавочке, слушая пение птиц. Перед ним – столик, на столике – клетка, в клетке – ритмично пульсирует сердце. Тук-тук, тук-тук. Размером с кулак, местами красное, местами бурое, его венчает витиеватый узел вен и артерий. Старик печально вздыхает и кладет руку на клетку. Закрывает глаза, наслаждаясь покоем и шелестом листвы вокруг.

Внезапно умолкают птицы, испуганные треском в зарослях. Появляется шут. Его костюм слегка дымит, шляпа помята и лишена двух бубенчиков. Правая рука, шея, ключицы и ребра – поломаны и торчат под разными углами. Приближаясь к старику, шут с хрустом вправляет кости на место.

– Кто ты?! – испуганно вздрагивает старик.

– Я – шут.

– Откуда ты?!

– Оттуда, – указывает шут на синее небо, – я спрыгнул на твою планету.

– Странно, очень странно… Впрочем, главное, чтобы гость был хороший. Ты ведь хороший?

– Я никому не желаю зла.

– Вот и славно. Присаживайся, отдохни.

Разумеется, шут, как любой мертвец, никогда не устает и в отдыхе не нуждается. Но голос старика настолько вежливый и искренний, что шут без раздумий садится рядом.

– Меня зовут Грум. А тебя?

– Я – шут, – повторяет шут.

– А имя есть?

– Когда-то было, но я его не помню.

– Как же так получилось?

– Забыл. Как и всю свою жизнь.

Вновь поют птицы, они тоже убедились, что пришелец хороший. Мирно шепчется ветер с листвой. Насупив седые брови, старик что-то бормочет сам себе, а потом…

– Как я тебя понимаю, – хлопает он шута по плечу, – воспоминания – это тяжкое бремя. Полные боли, разочарований, они тяготят душу, рвут ее, кромсают. Я рад, что тебе удалось избавиться от них. Я вот не смог.

– Воспоминания причиняют тебе боль?

– Вовсе нет, я ведь спрятал сердце в клетку.

Шут переводит взгляд на клетку, на старика, опять на клетку.

– Зачем?

– Клетка из ребер – ненадежна. Потому я и все односельчане выбрали клетку из железа. Благо, наш кузнец трудолюбив, сделал такую почти каждому. Иначе мы бы не уберегли наши сердца от лезвия воспоминаний.

Шут молчит. Мертвому трудно понять живого, как и живому трудно понять мертвого. Но шут не спешит, думает долго и основательно, прежде чем сказать:

– Послушай, Грум, мне очень нужно поговорить с каким-нибудь человеком. Но, насколько мне известно, человек – это тот, кто хранит сердце внутри, а не в клетке. Ты не мог бы вставить его обратно, хотя бы на чуть-чуть, чтобы я мог кое о чем спросить тебя?

Старик взволнованно потирает грудь, где за рубахой спрятана медная крышка на болтах.

– Нет… Прости… Не выдержу. Я бы очень хотел помочь, но… Вот если бы я избавился от воспоминаний, как ты, тогда запросто. Кстати, как тебе это удалось?

– Я умер.

– Умер?

– Умер.

– Хм…

Старик вновь погружен в размышления. Настолько глубоко, что сам не замечает, как бормочет себе под нос, кивает собственным мыслям. И рисует пальцами в воздухе, наделяя эти мысли формой.

Так софист решает загадку.

Так поэт ищет новую рифму.

Так ученый открывает еще одну формулу.

В замке Крашера были не один софист, поэт и ученый. Потому шут прекрасно понимает, что видит сейчас. Птицы поют, шепчется листва, стучит в клетке сердце.

Старик думает.

И вдруг шут осознает – перед ним очень необычный живой. Не потому, что сердце его снаружи, а по совсем другой причине. Как и шут, старик никуда не торопится. Как и шут, не боится тратить время на вопрос, который его никак не касается.

Или касается?

Теперь и шут находит над чем подумать. Но внезапно старик говорит:

– А сердце твое внутри тебя?

– Разумеется.

– И оно бьется?

– Да, но гоняет не кровь, а специальный раствор, который…

– Неважно. Оно бьется, и это главное. Из нас двоих ты больше всего похож на человека. Прости, я не смогу тебе помочь. Быть может, в поселке отыщется кто посмелее… Там за кустарником есть тропа. Не заблудишься.

Шут благодарит, прощается. Но старик не слышит, он вновь погружен в мир своих мыслей. Их огонь просвечивает сквозь карие глаза старика.

Шут уходит…

Изба, колодец, ограда. Шут видит их впервые, но почему-то знает, что именно так они называются. Что такое женщина, ему тоже известно, были у короля и рабыни. Но ни на одну из них не похожа та, которую он видит сейчас. Без ошейника, без шрамов, и даже зубы целые! Обе груди на месте, ни одна не заменена стальной полусферой с заклепкой-соском. Крашер любил раскалять такие протезы добела, чтобы узнать скрытые вокальные способности рабыни…

– Ой, какой бледненький! Ха-ха-ха! Будто напудрился!

Голос высокий, звонкий. Платье серое, в тон пепельным косам. А сердце… Маленькое и хрупкое, словно окровавленный птенец, бьющийся в путах из капилляров. Сердце лежит в круглой клетке, которую девушка держит в левой руке. В правой – ведро с водой.

– Не поможешь, белоличка?

Шут помогает. Молча. Будь ведро в сто раз тяжелее, он все равно помог бы. Мертвым не бывает тяжело. Они идут через деревню, деревню, лишенную сердец. Вон бегут детишки за воздушным змеем, бросив клетки грудой под забором. Печально качает головой какой-то мужчина, явно думая, как неосмотрительно поступает подрастающее поколение с собственными и чужими сердцами. Свое же он держит в резной шкатулке, прикрепленной к поясу. Из-под крышки слышна мерная пульсация. Идут за руки двое молодоженов. Прохожие улыбаются и шепчутся о том, как те недавно торжественно обменялись клетками. Под лавочкой храпит пьяный бродяга. Его сердце валяется в пыли, окруженное тучей зеленых мух.

Что-то общее наблюдает шут у здешних обитателей. И это что-то – вовсе не пустота в груди. Медлительность, неспешность, размеренность. Сильнее всего это было выражено у старика Грума, слабее – у детишек. Словно внутри этих – людей? – с возрастом развивается некая истома, отвергающая любую скоротечность. Вот и девица, за которой следует шут, идет совсем неспешно. Старательно рисует каждый шаг стройных ножек, подолгу обмениваясь взглядами со встречными юнцами. То встанет кошку погладить, пока та не уснет. То залюбуется птицей в небе, пока та не скроется за горизонтом.

Шут не задает вопросов. Шут несет ведро и наблюдает.

Поначалу мертвому кажется весьма странным, что никто вокруг не удивляется ему – необычному пришельцу без клетки. За кого его принимают? За растяпу, позабывшего сердце дома? Или за смельчака, не боящегося опасного груза в груди?

Шут поливает клумбу. Тут, там, еще раз тут, везде, куда указывает тонкая ручка хозяйки. На спине девушки сквозь вырез платья выглядывает крышка, привинченная к лопатке. Наверно, чтобы не уродовать круглую грудь, сердце вынули сзади. Шут сразу вспоминает королевского поэта, сказавшего, что все дамы больше беспокоятся о бюсте, чем о сердце.

– Ну, спасибо тебе, мил человек. Кстати, как тебя зовут?

– У меня нет имени. И я не человек.

– Ладно, пускай. Чем тебя отблагодарить-то? Хочешь слив или яблок? Гляди, совсем спелые…

– Спасибо, у меня нет желудка. Лучше вставь обратно свое сердце. Хотя бы на минутку. Я хочу кое о чем тебя спросить…

– Вот еще! Ишь, чего захотел! Нет, без сердца спишь – крепче, болеешь – меньше, настроение – лучше. Держи яблоко и проваливай!

Уже на середине улицы шут отдает яблоко ребятишкам. Затем снимает с дерева воздушного змея. Но попросить об ответном одолжении не успевает…

– Врача! Доктора! С Грумом что-то произошло!

– С Грумом? Со старостой?!

– Да, Вильсеф за хворостом пошел, а там… Лежит, не двигается…

Улица наполняется толпой. Звякают друг о друга клетки, громко бьются вразнобой десятки сердец. На носилках приносят старика – веки сомкнуты, рубаха на груди вся в крови. Появляется фельдшер – седой коротышка в белом халате и с пульсирующим саквояжем.

– Да он мертв! – кричит коротышка после недолгого обследования.

– Как мертв?! Он что – корова?!

– Что за бред?! Мертв?! Долой такого доктора! Лучше разотрите хорошенько, вот увидите – тут же встанет!

Но Грум не встает. Когда с него стягивают рубаху, то сразу замечают – крышки нет, а пустоту внутри занимает что-то красное, пухлое, теплое и упругое…

– Какой ужас!!! Как он мог?!

– Восемьсот лет жил, не хворал, а тут бац – спятил!

– А ведь самый умный был, самый старший…

– Похоронить надо. Я в книге читал…

– Похоронить? Это как?..

– Та делайте что угодно, только выньте из него эту мерзость…

 Две могилы, большая и маленькая, под одним камнем. Грум Геттерфоллен, 1450–2250 г. от Дня Великого Освобождения. Родился и умер с сердцем в груди. Иначе и быть не может, ведь, отрекаясь от сердца, жители этого мира обретают бессмертие. Как так вышло – уже никто не помнит. Нужно просто принять эту простую истину, и шут ее принимает. Мертвые гораздо легче принимают правду. И эта планета – тому подтверждение.

Шут сидит на траве, напротив двух могил. В обществе сумерек и тишины он вспоминает, как проходили похороны.

– Кто этот молодой человек? Такой бледный! Наверно, ему очень тяжело…

– Говорят – какой-то правнук Грума. Из горной страны. Да, издалека. Где живут отшельники с сердцами внутри…

– Че ты мелешь?! Вымерли такие. Давным-давно!

– Совершенно верно! Мы с братом в прошлом году весь мир объездили. Нигде таких простофиль не осталось.

– А я говорю – псих это! Дурачок, вон на шляпу одну посмотрите. Впрочем, какая разница, пошли нового старосту выбирать…

В этом мире шут ничего не нашел. Вопросов относительно столь странной и противоречивой природы человека стало только больше. Но шут не расстраивается. Мертвые не умеют расстраиваться. Зато, в отличие от живых, они умеют идти до конца. И шут встает, чтобы продолжить поиски. Отрывает бубенчик и, дунув на него, бросает в траву. Зынь, зынь – катится тот, искрясь и мерцая. Вот он становится похожим на светлячка, горящего все ярче и ярче. А потом… Это сфера. И она растет, играя радужными бликами. Ее стенки вибрируют со стеклянным звоном, лишь на миг умолкая, когда шут заходит внутрь. Будто сквозь мыльную пленку.

– Прощай, Грум.

Сфера уносится к звездам. Чтобы спустя миг самой стать звездой. Немногие в деревне заметили это. А кто заметил – не придал значения. Это хороший повод неспешно подумать перед сном, но никак не удивиться. Пускай сердце в клетке удивляется. Не зря же его не выбросили.