Коренной петербуржец – в той же мере устоявшееся выражение, в какой и оксюморон. Городу на Неве всего триста лет, и все его жители, так или иначе, близкие потомки «понаехавших» сюда со всего света. Саму историю города можно разделить на определенные периоды по тому, как менялась его жизнь под влиянием приезжих.
Петровский Питер-бурх
Начинать нужно с самого основания города, с первых лет его существования. Со всей России для строительства новой крепости, военно-морской базы на Балтийском море свозили мастеровых, крестьян, арестантов, солдат – разных вероисповеданий и национальностей. Они привносили в жизнь будущей столицы черты, характерные для допетровской Руси.
Центр города традиционно (и стихийно) складывался вокруг крепости на городской, ныне Петроградской, стороне. Селились новые горожане так же, как привыкли у себя в глубинке, – слободами. От них у нас в современных топонимах всяческие Дворянские, Мещанские улицы. Была и национальная слобода – татарская, простые строители.
Приезжали по приглашению в новую столицу еще и иностранцы: архитекторы, инженеры, торговцы, аптекари, врачи – итальянцы, французы, англичане, немцы. Здесь их было, наверное, больше, чем во всех остальных городах Московской Руси вместе взятых. Они селились компактно и, по старой доброй традиции, чуть за городом. Этот загород – ни много ни мало, Невский проспект. С тех времен повелось, что именно в районе Невского сосредоточены все неправославные церкви.
Первые планы строительства Петербурга (архитекторов Трезини, Еропкина, Леблона) – это, собственно, попытка вырваться за рамки традиций и построить новый город – по образцу европейских. В первую очередь, Амстердама. Очень много голландского появилось в городе в эту эпоху – каналы, образцовые дома и, более того, название. В 1914 году Петербург переименовали в Петроград потому, что якобы название немецкое. Но первоначальное написание названия столицы – Санкт-Питер-бурх – указывает на его голландское происхождение.
Этот этап в развитии города создал новую, специфическую материальную культуру, в которой удивительным образом смешались черты традиционной русской и европейской. В архитектуре это проявилось формированием такого синтетического стиля, как «Петровское барокко», более скромного и простого, чем барокко европейское. Столкнуться с материальными следами этой новой культуры автору удалось в ходе раскопок во дворах Эрмитажа, на месте которого в первой четверти XVIII века находились дома петровских вельмож: Рагузинского, Ягужинского и Апраксина. Международные связи можно отследить… да хотя бы по бутылкам от спиртных напитков! Чего только не было найдено в раскопах: бутылки от мозельских, рейнских, венгерских вин, английского пива... И, конечно, следы употребления главного русского напитка – фрагменты громадных зеленых бутылей так называемого «хлебного вина» – фактически самогона. Огромное количество находок указывает на неумеренный характер употребления напитков – вне европейской «винной» или «пивной» традиции. Сообщения современников эту картину подтверждают.
Город контрастов
Середина XIX века
Вторая половина XVIII и первая половина XIX веков были периодом относительного спокойствия в плане миграций. Сохранявшаяся внутри страны сословная структура, крепостное право задерживали урбанизацию. Приезжавшие на заработки крестьяне очень часто вынуждены были возвращаться назад, к тем местам, к которым были закреплены. А из-за границы продолжали приплывать и приезжать архитекторы, инженеры, специалисты. Кстати, выписывали оттуда зачастую не самых известных. Но здесь, в поле широких возможностей, вне острой конкуренции, эти люди раскрывали свои таланты и приносили Петербургу славу европейской столицы. Его перестали сравнивать с Амстердамом и начали называть Северной Семирамидой или Северной Венецией.
Ситуация в корне изменилась в середине XIX века. Вслед за отменой крепостного права в город хлынули переселенцы. Интенсивное развитие промышленности привело к появлению огромной потребности в рабочих руках. Петербург стал обрастать кольцом из заводов и так называемых рабочих окраин. Вместе с волной внутренних мигрантов в город пришли социальные проблемы – рост преступности, пьянство, бездомность, проституция. В воспоминаниях свидетелей эпохи звучат страх, непонимание, удивление от всего происходящего. Студенту или просто хорошо одетому горожанину, да еще, например, в очках, появляться ночью в новых районах не стоило.
Что до проституции, то она была легализована – подобные заведения иногда занимали целые улицы и переулки. Собственно, ничего странного. Петербург всегда был городом одиноких мужчин. Чиновничество, гвардия, армия – все это сугубо мужской мир, и неудивительно, что проституция имела место. Но если раньше эту нишу неожиданно для нас занимали иностранки (типичная история – приезд подобной барышни из какой-нибудь остзейской деревеньки, а после накопления капитала отъезд домой и счастливое замужество), то в 60-е годы XIX века в документах все чаще появляются записи вроде: «Задержана крестьянка Nn за нелегальное занятие проституцией…»
Приезжие, оказавшиеся неспособными удержаться на работе, получившие производственные травмы, спившиеся, опустившиеся работницы домов терпимости составили новую социальную прослойку – нищих, бездомных. Они ночевали в приютах, ночлежках, образуя питательную среду для развития преступности.
Внутренние мигранты заняли все основные ниши, связанные с относительно низкооплачиваемым и низкоквалифицированным трудом, – дворники, извозчики, официанты. Они же составляли и рабочий класс. Потомственных рабочих было еще мало. Потому традиции, возникавшие в рабочей среде, имели крестьянские корни и были привязаны к православным праздникам: «замочка машин» на Фомин день (окропление святой водой машин и механизмов через неделю после Пасхи и последующее гулянье), «засидки» на Семенов день или на праздник Рождества Богородицы (с этого дня начинали работать при искусственном освещении). Специфической была и жизнь таких приезжих: они зачастую продолжали не только работать, но и жить «опчеством», артелями. Отношения внутри них были патриархальными, близкими к крестьянским.
Интересная питерская особенность. Если рабочие жили отдельными районами вокруг Нарвской и Московской застав, на Ржевке, то люди, приехавшие на работу в самом городе, могли квартировать в тех же домах, что их работодатели, – не в парадной части, а во втором, третьем дворе, в мансарде под крышей, в подвале или полуподвале. Так сложилась своеобразная, характерная, наверное, лишь для Петербурга стратификация, сталкивавшая богатого и бедного, простого и знатного. Эта ситуация приводила к росту социальной напряженности и создавала почву для революционных настроений.
Рост протестного движения начался очень скоро – уже на рубеже XIX–XX веков. В то же время кристаллизуется и классическая петербургская столичная культура в самом ярком и рафинированном виде. Такой, какой мы ее знаем, – с Серебряным веком русской поэзии, Императорским балетом, Северным модерном. Возникают два противоположных полюса, которые обеспечили остроту будущего социального взрыва. Современники вспоминают, что буквально на следующий день после Февральской революции Невский проспект оказался… засыпанным шелухой от семечек подсолнуха. То, что раньше было категорически нельзя, теперь оказалось можно. Новая культура победила.
Ленинград и ленинградцы
1920-е
И вот революция свершилась. Зимний взят. Голодный 1919 год уменьшил население бывшей столицы не менее чем в три раза. Начинается новый этап в развитии города, появляются новые миграционные потоки. Это все те же жители деревни. Но никогда раньше противостояние новых ленинградцев и старых петербуржцев не имело такого накала.
До революции приезжие имели изначально низкий статус, теперь же претендовали на главенствующую роль – ведь они становились рабочим классом и «совслужащими». Слово «петербургский» стало ругательным. Остроту бытовым конфликтам придавало очень прямое столкновение старых жителей и новых. Шел процесс «уплотнения»: рабочих и служащих переселяли в центр, частично или полностью отбирая у прежних владельцев имеющуюся жилплощадь. Появились коммуналки, советский феномен, породивший особый «коммунальный» тип сосуществования. Новые ленинградцы по большей части не перенимали старую культуру, а создавали свою. Это выразилось и в фольклоре, и в языке. Упрощенный, наполненный канцеляризмами «новояз» заполнил не только служебные документы, но и речь обитателей коммунальных квартир, городских общежитий. Вместе с языком пришли и новые нормы поведения, новая этика, «революционная» мораль. Но было в тех людях, что приезжали в Ленинград в 20-е и 30-е годы, одно важное свойство – стремление учиться. В вечерних школах, на рабфаках, потом и в вузах, где программу упрощали, а для «пролетариев» и само поступление делали легким. Да хотя бы и на заводе. Пожалуй, именно тут представители старой интеллигенции оказались востребованы и в какой-то мере передали свой культурный багаж новым поколениям горожан.
Коренные в первом поколении
Вторая половина XX века
Блокада нанесла по городу и его жителям сильнейший удар. До миллиона погибших, эвакуированные – Ленинград обезлюдел. После освобождения начался очень сложный период восстановления. Постепенно стало расти число приезжих. Но процесс переселения приобрел лавинообразный характер лишь в конце 1960-х годов, с принятием нового плана развития города.
Вместе с массовым переселением наметилось и очередное противостояние между старыми и новыми жителями. Забавно, ведь большинство «коренных» ленинградцев сами были или переселенцами 20–30-х годов, или их детьми. Тем не менее, противостояние набирало силу все 70-е и 80-е годы. Новые жители были более напористыми, энергичными, часто быстрее достигали успеха, перешагивая через условности. Их поначалу мало интересовали культура и история города, им важно было «устроиться». В быту это выливалось не только в ворчание «коренных» на «приезжих». Например, горожане вспоминают, что до начала массового переселения в Ленинграде существовали очереди на общественный транспорт, а потом появились напористые молодые люди, игнорировавшие традицию, и вскоре посадка в плохо ходившие автобусы и троллейбусы стала напоминать штурм Зимнего по версии Эйзенштейна.
Однако с мигрантами первой, второй, третьей волны рано или поздно происходила одна и та же метаморфоза. В этом же поколении или следующем они становились петербуржцами, петроградцами, ленинградцами, сохраняя некоторые свои особенности, но перенимая то, что мы и сегодня считаем признаками петербуржца, – высокий уровень квалификации, интерес к культуре, восприятие города как «культурной столицы» и себя как его части. Вскоре недавних мигрантов трудно было отличить от «горожан со стажем».
В конце 1990-х в Петербург хлынула новая волна миграции – этническая. Приезжие бедны и готовы работать на любой работе, как в XIX веке. И точно так же эта волна миграции принесла с собой рост преступности и напряжение в обществе. Только направленность стала иной – не социальной, а этнической.
Из-за культурных различий новые мигранты не смешиваются с коренными жителями, не адаптируются к нормам поведения. Живут компактно, зачастую в пригородах (тут вспоминаются и петровские слободы, и небезопасные окраины XIX века), привнося в неторопливую жизнь свои, характерные для Средней Азии черты.
Однако появление такой своеобразной социальной прослойки, похоже, сняло былые противоречия между приезжими и коренными петербуржцами. Теперь все, в противовес новым мигрантам, ощущают себя местными.
Это новость от журнала ММ «Машины и механизмы». Не знаете такого? Приглашаем прямо сейчас познакомиться с этим удивительным журналом.