Баллада о пропавшем знамени

Вот и сейчас он сидел и с нескрываемым раздражением читал справку о заготовке веточных и подножных кормов. Это означало, что несколько тысяч студентов, набрав дешевого винища, выезжали гулять на природу, где, между игрой в волейбол и готовкой картошки в костре, уродовали окрестные деревья и кустарники. Молодежь помладше, то есть школьники, собирала желуди. Затем плоды этих праведных трудов на нескольких самосвалах свозили в какое-нибудь пригородное хозяйство, где добро благополучно сгнивало под снегом. В итоге рождалась победная справка для горкома партии, которую в данный момент и читал Козлодоев с нескрываемым отвращением. 

Наконец, он поставил подпись под бумагой и вызвал секретаршу. Девочка, специально подобранная для загородных мероприятий, уже не связанных с заготовкой кормов, взяла справку и понесла ее этажом выше, где располагался горком КПСС. Подумав немного, Толя отправился туда сам, чтобы узнать у заворготделом, дошли ли до обкома документы о рекомендации его, Толи, на учебу в общественно-политическую академию при ЦК КПСС. Окончание указанного учебного заведения, как правило, открывало перед его выпускниками самые радужные карьерные перспективы. Оказалось, что документы дошли, и в уже приподнятом расположении духа Козлодоев спустился к себе, вызвал водителя и уехал домой обедать.

Через минуту делавшие вид, что изнемогают под тяжестью возложенных на них задач, сотрудники горкома комсомола рванули к выходу. Даже самый зеленый инструктор знал, что раньше пяти Козлодоев на работу не явится, и до того времени можно было делать что угодно или не делать ничего вообще. Лидеры городского комсомольского движения обычно выбирали последнее. Словом, в считанные минуты горком опустел, и даже секретарша, вихляя бедрами, убежала к знакомой маникюрше.

В это время заворготделом этажом выше вспомнил, что забыл рассказать Козлодоеву анекдот про то, как Леонид Ильич, целуясь с Чаушеску, чуть не проглотил его вставную челюсть. Анекдот привез инструктор ЦК вместе с московскими сплетнями о чудачествах Галины Брежневой и расстреле директора Елисеевского гастронома. Страна стагнировала, и народный юмор становился все злее и беспощаднее. Заворг спустился на комсомольский этаж и застал пустые кабинеты, покинутые словно по объявлению воздушной тревоги: в пепельницах дымились незатушенные сигареты, в стаканах подрагивал еще теплый чай, и даже гипсовый Ленин на трибуне стоял с открытым ртом, потому что аудитория куда-то разбежалась.

«Прямо день открытых дверей», — усмехнулся заворг, подрисовал Ленину усы красным фломастером, написал в лежащем на столе блокноте несколько коротких русских слов и фланирующей походкой вошел в кабинет Козлодоева. Здесь также сохранялся эффект присутствия: раскрытая ручка на листе бумаги, пиджак, висящий на спинке стула. Казалось, хозяин кабинета, отлучившийся на секунду, сейчас войдет в распахнутую дверь. Но заворг хорошо знал этот иллюзорный мир, знал, что Козлодоев в сей секунд храпит у себя дома после окрошки и пельменей. Впрочем, позвони ему сейчас, и жена ответит, что он выехал на предприятие.

Заворг прошелся по кабинету и уже было хотел оставить на столе телефонограмму на фирменном бланке с содержанием типа «Срочно направьте лучших комсомольцев чукотскую тундру заготовки пуха полярной совы и мяса леммингов», но вдруг его осенило. В углу кабинета стояло красивое знамя горкома ВЛКСМ из тяжелого бордового бархата. Его раз-два в год выносили на какие-нибудь конференции и слеты, а остальное время оно торчало в специальной тумбочке с дыркой. Расхохотавшись своей затее, заворг вынул знамя и унес в свой кабинет, где спрятал в шкаф и завесил наглядной агитацией, призывающей высоко нести знамя будущей победы коммунизма. Затем он посвятил в свой замысел первого секретаря горкома партии. Тот горячо поддержал идею как следует отчитать Козлодоева за расхлябанность, когда он хватится пропавшего знамени, и предложил подождать до вечера. Все оставшееся до конца работы время соратники подмигивали друг другу в предвкушении развязки, а заворг каждые пятнадцать минут бегал ниже этажом за удовольствием увидеть испуганные лица младших товарищей по борьбе. Но в тот день знамени не хватились. Не хватились его и на второй, а когда пошли уже третьи сутки, первый вызвал комсомольского вожака и под разговоры о текущих делах стал задавать ему наводящие вопросы: все ли у них в порядке, не случилось ли чего или, может, чего-то недостает. Козлодоев отвечал в том духе, что благодаря неусыпной заботе партии и правительства всего у них в достатке, а если чего и недостает, так это подвигов и свершений во славу любимой Родины. Присутствовавший при этом разговоре заворг исповедовал другую тактику, стараясь почаще употреблять в речи слова «знамя» и «флаг». Козлодоев кивал, в особо торжественные моменты беседы поднимался со стула и в ответ сыпал аналогичной терминологией: типа, не посрамим заветы отцов, партия — наш рулевой, если что, то всегда, а если потребуется, то никогда. Через два часа вспотевшие от напряжения старшие товарищи, так ничего и не добившись, отпустили Козлодоева восвояси.

— Ну, шутник, — обратился первый к заворгу, — что будем делать?
— Да, — почесал тот в затылке, — этак они еще месяц своей святыни не хватятся. Надо что-то придумать…
Ближе к вечеру первый вновь вызвал Козлодоева к себе и сообщил, что завтра в город приезжает делегация из ГДР, в связи с чем состоится факельное шествие, которое должен возглавить Анатолий со знаменем в вытянутой руке.

— Короче, — сказал первый, — иди неси знамя, будем репетировать.

Козлодоев, теряясь в догадках, спустился к себе и наконец обнаружил отсутствие святыни. Пройдясь по кабинетам и расспросив подчиненных, не брал ли кто знамя для каких-либо нужд, Толя пожал плечами и отправился к первому сообщить, что знамя куда-то подевалось. Первый, собрав в кулак всю волю, чтобы не закричать «ура», заорал на Козлодоева в тональности до-диез третьей октавы: «Что значит куда-то подевалось?» и орал еще минут десять, не останавливаясь. Козлодоев услышал о себе все: и что он зажравшийся бюрократ, и что распустил подчиненных, как резинку на женских рейтузах, что нужно не жрать дома жирные беляши, а обедать со всеми в простой советской столовой, что де отъел себе будку, которую за два дня не обсерешь, что как его еще самого не украли вместе с этой размалеванной профурсеткой и так далее. Конечно же, был приведен классический пример о том, что в военное время, если соединению не удавалось сохранить боевое знамя, часть расформировывалась, а командиров расстреливали.

— Короче, — закончил первый, переводя дух, — я собираю бюро. И если через час знамя не найдется, положишь на стол партийный билет. — Потом набрал на селекторе несуществующий номер и сказал в пространство: «Пригласите ко мне городского прокурора. И милицейский наряд. С наручниками».

Облившись холодным потом, Козлодоев ссыпался по лестнице на свой этаж и стал орать на подчиненных уже в режиме ультразвука. Весь состав горкома и еще с десяток привлеченных активистов перевернули здание от чердака до подвала. При этом была обнаружена масса любопытных вещей: полное собрание сочинений Сталина в нераспечатанной упаковке, куча почетных вымпелов, превратившихся в выцветшие тряпки, несколько бюстов Карла Маркса с отбитыми носами, помятый пионерский горн и даже совершенно ржавый револьвер с одним патроном в барабане. По ходу дела из столов сотрудников выгребли книги Солженицына, подарочное издание «Камасутры», запрещенный альманах «Метрополь» и кипу зарубежных журналов порнографического содержания. Но знамя как сквозь землю провалилось.

Во время поисков в качестве активного наблюдателя присутствовал заворг. Его активность заключалась в том, что он со скорбным лицом отпускал фразы, от которых Козлодоева бросало то в жар, то в холод. Заворг говорил, что про учебу в академии следует забыть, как про мечту о коммунизме, что как бы вместо ордера на обещанную четырехкомнатную в центре не получить ордер на арест, а если после всего и возьмут на работу, то максимум инженером в ЖЭУ, слесарям наряды выписывать. А дальше — только смерть от запоя, и то если денег на водку хватит. В довершении ко всему заворг рассказал реальную историю о том, как в 1937-м году в Уфу приехал Жданов и расстрелял весь местный партактив до единого человека. И случись подобное в том далеком 37-м, Толю прибили бы прямо на рабочем месте. Наконец сверху каждые пять минут звонил первый и сообщал, сколько времени осталось до заседания бюро.

В одночасье Козлодоев из румяного сытого функционера превратился в сушеный комок нервов, вздрагивающий при каждом резком звуке. Ближе к концу дружеской экзекуции ему, последний раз болевшему в детском саду свинкой, стало плохо с сердцем. Старшие по классу поняли, что слегка перегнули палку, и решили завершить истязания. Козлодоева пригласили в высокий кабинет и вручили знамя с советами запомнить преподанный урок на всю жизнь.

Позже Толя признавался себе, что никогда не был так счастлив — ни когда ему вручали ордер на новую квартиру, ни когда он таки уехал учиться в Москву, ни когда получил назначение помощником посла в Германскую Демократическую Республику. И что истинное счастье он испытал именно в тот момент, когда старшие товарищи вручили ему до поры до времени припрятанное знамя борьбы за светлое будущее человечества.

После этого для хранения священного стяга отвели отдельную комнату с крепкой железной дверью и выставили там почетный комсомольский пост. Исполненные сознанием своей высокой миссии комсомольцы даже не догадывались, что охраняют святыню не от посягательств буржуазных наймитов, а от старших товарищей по партии. Впрочем, мы тогда еще очень многого не знали.